Убийство на Аппиевой дороге

Этот день запомнился сплошным безумием. Рим был как в бреду или в пьяном угаре. Предав тело обожаемого лидера, а заодно и курию Гостилия погребальному костру, клодиане устроили пышные поминки. Не знаю уж, придумали они это заранее или позднее, когда зрелище огня, дыма и торжество успеха разожгли их аппетит; но к полудню перед дымящимся зданием курии были установлены покрытые чёрными скатертями столы, и начался пир. И пока люди с вёдрами отчаянно пытались отстоять от огня базилику Порция, клодиане ели и пили в честь своего погибшего главаря. Постепенно на Форум стали собираться немощные и убогие со всего Рима — сперва робко; затем, заметив, что их не прогоняют, всё смелее и смелее. Угощение прибывало в изобилии: горшки с чёрными кровяными колбасами и горшки с чёрными бобами, и множество караваев чёрного хлеба — ели лишь чёрное, как надлежит на поминках, и запивали кроваво-красным вином из множества кувшинов. А перепуганные, растерянные горожане — те, кто не имел возможности наблюдать за происходящим с крыши собственного дома — кружили вокруг Форума, выглядывали из-за углов, смотрели со стен — некоторые с яростью, некоторые с удивлением, некоторые с ужасом, некоторые в восторге.

Я провёл большую часть дня на крыше, глядя, что творится на Форуме. Цицерон тоже почти всё время находился на крыше, время от времени исчезая лишь затем, чтобы вскоре опять появиться с каким-нибудь важным гостем. Некоторые гости были в сенаторских тогах. Они смотрели, качали головами с выражением отвращения и ужаса; затем снова исчезали внизу. Похоже, в доме Цицерона весь день шло важное совещание.

Приходил Эко. Я отругал его, сказав, что это чистейшее безумие — выходить из дому в такой день. С их дома на Эсквилине Форума не было видно, и Эко, услышав, что курию сожгли, решил, что это, должно быть, только слухи. Поднявшись ко мне на крышу, он некоторое время смотрел на то, что осталось от здания сената, и на пирующую толпу. Затем он поспешил домой, к жене и детям.

Даже Бетесда превозмогла страх высоты и ненадолго присоединилась ко мне, чтобы взглянуть, из-за чего весь переполох. Чтобы поддразнить её, я сказал, что это зрелище, наверно, пробудило в ней тоску по родной Александрии, чьи жители славятся привычкой бунтовать по малейшему поводу. Она даже не улыбнулась. Да и мне собственная шутка показалась совсем не смешной.

Борьба с огнём и пир продолжались ещё долго после наступления темноты.

Ближе к вечеру Белбо принёс мне миску горячего супа и снова спустился вниз. Чуть позже Диана присоединилась ко мне со своей миской супа. Вдвоём мы сидели и смотрели, как постепенно темнеет небо. В любое время года сумерки — лучшее время дня в Риме. На небе зажглись звёзды. Теперь, когда темнота скрыла обугленное дерево и почерневшие камни, и пожар почти утих, мелькание крошечных огоньков внизу было бы даже уютным, если бы не дым от сгоревшей базилики Порция и сенатских архивов.

Доев суп, Диана отставила миску и поплотнее запахнула наброшенное на плечи одеяло.

— Папа, а как погиб Клодий?

— Думаю, умер от ран. Ты ведь не хочешь, чтобы я опять рассказывал, в каком виде его привезли?

— Нет, я не об этом. Как это вообще случилось?

— Не знаю. И думаю, никто не знает — кроме убийц, конечно. Вчера ночью никто не мог мне толком ничего сказать. Клавдия говорит, что была вроде как стычка на Аппиевой дороге поблизости от Бовилл — там, где у Клодия вилла. Клодий и его люди и не поладили с Милоном и его людьми, и Клодию не повезло.

— Но почему они стали биться?

— Клодий и Милон были давние враги.

— Почему?

— Почему вообще становятся врагами? Враждуют обычно, если не могут чего-то поделить.

— Женщину?

— Иногда. А иногда мальчика. А иногда отцовскую любовь. Или наследство. Или участок земли. В нашем случае два человека не поделили власть.

— А они не могли договориться, кто кем будет командовать?

— Видимо, нет. Власть, Диана — это такая вещь, которую очень трудно поделить. И бывает, что двоим, рвущимся к власти, тесно на земле. Чтобы один продолжал жить, другому приходится умереть. Это то, что мы, римляне, называем политикой. — Я улыбнулся, но улыбка вышла совсем не весёлая.

— Ты ведь терпеть не можешь политику, да, папа?

— Хотел бы я так думать.

— Но мне казалось…

— Я похож на человека, который кричит, что терпеть не может театра, и при этом не пропускает ни единой пьесы. Он уверяет, что ходит в театр лишь за компанию, но знает назубок всего Теренция.[4]

— Значит, в душе ты любишь политику.

— Нет, не люблю. Но политика — она как воздух, которым мы дышим; а мне совсем не хочется перестать дышать. Можешь назвать это иначе: политика — болезнь римлян, и я подвержен ей не меньше других.

— Как это?

— Бывают народы со своими, особенными болезнями. Помнишь, Метон рассказывал о галльском племени, где все рождаются глухими на одно ухо? А мама говорит, что где-то на Ниле есть деревня, где у людей появляется сыпь, как только рядом оказывается кошка. Я сам как-то читал, что в Испании люди страдают от болезни зубов, и единственное исцеление от этой болезни — пить собственную мочу.