Убийство на Аппиевой дороге

Постепенно мои тяжёлые предчувствия рассеялись. Свежий воздух, запах земли, тишина и простор, встающее над низкой грядой холмов солнце наполнили меня ощущением небывалой лёгкости. Как хорошо вырваться на время из города со всем его безумием. Эко тоже немного приободрился. И лишь Давус по-прежнему выглядел удручённым.

— В чём дело, Давус? Ты неплохо держишься в седле.

— Да, господин, конь очень послушный. — Но говоря так, Давус покрепче сжал поводья, точно боялся, что конь, услышав его, начнёт брыкаться ему назло.

— Так что же?

— Ничего, господин. Только… — Он обеспокоено поглядел в одну сторону, потом в другую. Заметив его замешательство, я тоже огляделся. Что за угроза могла таиться среди покрытых пожухлой травой бугров мёрзлой земли?

— Во имя Юпитера, Давус! Что ты там видишь такого?

— Ничего, господин.

— Прекрати говорить «ничего»! Что-то же ты увидел!

— В том-то и дело, господин. Я ничего там не вижу. Совсем. Мы едем и едем, и я ничего не вижу.

— У тебя что-то с глазами?

— Нет, нет. Я отлично вижу. Только видеть как будто нечего.

Тут я сообразил, в чём дело, и не удержался от смеха. Недоумённо хмурясь, Эко подъехал поближе.

— В чём дело, папа?

— Наш Давус никогда не бывал за городом, — сказал я. — Верно, Давус?

— Да, господин.

— Сколько тебе лет?

— Девятнадцать, господин.

— Давусу девятнадцать лет, Эко, и он в жизни не садился верхом и не покидал Рима.

Эко тихонько выругался и возвёл очи горе.

— Он недоволен мною, господин, — тихонько сказал Давус.

— Нет, нет. Он переживает за жену, в этом всё дело.

— Значит, ты мною недоволен.

— Да нет же. Забудь, что я над тобой смеялся. Не думай об этом. Сосредоточься на том, чтобы держаться в седле и следить за всей этой пустотой по дороге. Тебе понадобится всё твоё внимание.

Некоторое время мы ехали молча. Из лошадиных ноздрей при каждом выдохе поднимались струйки пара. Я с удовольствием вдохнул полной грудью холодный воздух. Как же здорово на время выбраться из Рима. Ни единого облачка на ярко-голубом небе; тишину нарушает лишь стук копыт наших коней; бурая земля подобна безмятежно дремлющему великану, по которому мы ползём, как мурашки…

— А он был хороший раб?

Голос Давуса вывел меня из задумчивости. Парень сидел нахмуренный, вперив взгляд в шею своего коня.

— Кто?

— Твой прежний телохранитель. Которого убили.

— Белбо. — Я вздохнул. — Его звали Белбо. Да, он был хороший раб. Хороший человек.

— Наверно, он был сильнее, чем я. И сообразительнее.

— Да нет, вряд ли.

— Но он наверняка умел ездить верхом. И не испугался бы поля, на котором ничего нет.

Я поглядел на молодого исполина, сидящего верхом с самым несчастным видом.

— Да ладно, не бери в голову, — сказал я, как можно мягче.

В конце концов, парень ни в чём не виноват. Ни в том, что Белбо больше нет; ни в том, что мы с Эко сваляли такого дурака.

Глава 14

— Ну что, Эко. Солнце уже высоко, утро выдалось что надо — холодное и ясное; на дороге, кроме нас, никого, да и вообще вокруг никого; и — слышишь?

— Ничего не слышу, папа.

— То-то и оно. Ни звука. Даже птица не чирикнет. Тишина и спокойствие. Я чувствую, как ко мне возвращается способность мыслить.

— Можно подумать, она тебя когда-то покидала, — рассмеялся Эко.

— Нет, Эко, я не шучу. Разве ты сам ничего не чувствуешь? Чем дальше мы отъезжаем от Рима, тем больше проясняется у меня в голове — буквально с каждым шагом наших лошадей. Как будто я долго находился во мгле — а теперь она, наконец, стала рассеиваться.

— Эта мгла была дымом от постоянных пожаров, папа.

— Видимая мгла — да. Но была ещё одна, невидимая глазу — мгла всеобщей паники, беспомощности, обмана. Она застилает Рим. Никто не может рассуждать здраво. Люди ведут себя, как безумные, мечутся, забиваются в норы, шарахаются от собственной тени. Словно в дурном сне, когда никак не можешь проснуться. Теперь я начинаю просыпаться. Разве ты сам ничего не чувствуешь?

Мой сын огляделся, вдохнул полной грудью и засмеялся.

— Да!

— Отлично. Может, вместе мы до чего-нибудь и додумаемся.

— Когда же мы приступим к расследованию?

— Сейчас и приступим. Для начала вернёмся на двадцать один день назад.

— Почему именно на двадцать один?

— Потому что ровно двадцать один день назад Клодий выехал из Рима. Я прикинул сегодня ночью.

— А Милон?

— Днём позже — в тот день, когда всё и произошло. Но до этого мы ещё дойдём. Давай начнём с Клодия и постараемся восстановить последовательность событий, используя всё, что мы знаем от Фульвии и Милона. — За всеми перипетиями вчерашнего дня я не успел пересказать Эко в деталях свой разговор с Фульвией. — Итак: около третьего часа дня Клодий выезжает из своего дома на Палатине. Мы-то с тобой выехали куда раньше, до рассвета, то есть до первого часа дня; но для такого человека, как Клодий, и третий час — это ни свет, ни заря.

— Почему? Он что, и вправду был такой развратник, как о нём говорит Цицерон?