Убийство на Аппиевой дороге

— Не волнуйся, папа. Если уж в этом доме мы не можем чувствовать себя в безопасности, то где же тогда. Красота, — повторил он, медленно поворачивая голову, чтобы ничего не упустить. — У Помпея, похоже, тяга к домам, из которых открывается прекрасный вид — вроде того, как у Фаусты тяга быть застигнутой в самых скандальных ситуациях.

— Как у Клодия, — подхватил я, — расширять свои владения и чинить другим неприятности.

— Причём зачастую одновременно, — вставил Эко.

— У Милона — пробиваться в высшее общество, — продолжал я, — у Цицерона — выигрывать самые безнадёжные судебные дела. Каждый подчиняется своей природе и движется назначенным ему путём.

— А у тебя к чему тяга, папа?

— К разгадыванию чужих мотивов. Занятие порой довольно неблагодарное и неприятное.

— Ну, сейчас-то нам грех жаловаться, — заметил Эко.

— Помпей умеет жить на широкую ногу.

— Я, кажется, начинаю чувствовать тягу к такой жизни.

— Лучше заглуши её. Мы здесь лишнего часа не задержимся. Разве ты не хочешь поскорее вернуться к Менении и детям?

— Ах, папа, если бы Менения умела готовить такие замечательные блюда, как здешний повар, или делать массаж так, как тот дряхлый банщик…

— Ну, Помпей человек богатый и может покупать самых искусных рабов.

— Кстати о рабах, папа. Я сейчас с трудом поднял Давуса с кровати — в буквальном смысле поднял. К твоему сведению, он совершенно не способен передвигаться.

— А, чем больше мышц, тем больнее.

— Это что, старинная этрусская мудрость?

— Сомневаюсь, что существовал хоть один старый мудрый этруск, который не умел бы ездить верхом. Ну да ничего, Давус получит ещё один день верховой езды в качестве лекарства.

— Прежде я не замечал за тобой склонности мучить рабов.

— Считай, это местью молодому и сильному за наступившую старость. Но пора за дело. Для начала давай-ка позавтракаем. Пойдём, посмотрим, что приберёг повар, чтобы исцелить тебя от тоски по Менении.

Мы заморили червячка тёплым свежевыпеченным хлебом с семенами кунжута, щедро сдобренной мёдом овсянкой и яблочным компотом. Давус с трудом приковылял в столовую. Он едва мог сидеть, то и дело морщился и кряхтел от боли, но аппетита ему это совершенно не убавило. Он умял столько же, сколько мы с Эко, вместе взятые.

Я намеревался добираться до виллы Клодия верхом по Аппиевой дороге; но управляющий, узнав о цели нашего пути, посоветовал пойти пешком.

— Так ближе, — пояснил он. — Да и незаметнее. Тропа хорошая, идти по ней легко. День, по всему видать, будет тёплый. В такой день идти через рощу одно удовольствие.

— А что за роща?

— Священная роща Юпитера… вернее, то, что от неё осталось.

— Пожалуй, мы так и сделаем. Пошли, Эко. Что ж, Давус, — обратился я к рабу, — тебе повезло. Тебе не нужно опять ездить верхом — во всяком случае, на ближайшие пару часов.

Давус улыбнулся, и тут же передёрнулся от боли, вставая.

Я не пожалел о том, что последовал совету управляющего. Идти было легко, утро выдалось ясное и тёплое, и вид открывался великолепный. Над нами вздымалась вершина Альбы; далеко внизу простиралась равнина. Озера отсюда не было видно; шум далёкого моря сюда не долетал. Мы вошли в лес; он встретил нас тишиной и отгородил от мира; лишь в редких просветах между стволами проглядывали освещённые косыми лучами утреннего солнца верхушки растущих ниже по склону деревьев и широкая лента Аппиевой дороги.

Я шёл по тропе, вслушиваясь в шорох опавших листьев под ногами, скользя взглядом по испещрённым тенями валунам, любуясь причудливым узором голых ветвей на фоне безоблачного неба. Сколько себя помню, меня всегда манили загородные тишь и спокойствие. Они и теперь оставались притягательны, хотя моя попытка пожить за пределами Рима, в поместье в Этрурии окончилась полнейшей неудачей. С тех пор много воды утекло, и многих не стало.

Идущая под гору тропа вывела нас к развалинам Дома весталок. Среди камней и старого дерева всё ещё можно было по остаткам стен различить очертания отдельных помещений. Все украшения исчезли, за исключением нескольких фрагментов мозаичных полов, повреждённых при снятии и брошенных. Безголовая расколотая мраморная женская статуя, валяющаяся на земле, напомнила мне о Минерве в моём саду. Здешняя богиня, скорее всего, была сброшена с пьедестала не грабителями, а неумелыми рабочими; но рабочих с грабителями роднило то, что служили они тому же человеку. Живой или мёртвый, Клодий сеял вокруг себя разрушение и запустение.

Я немного походил по очерченным обломками стен прямоугольникам — бывшим кельям и столовой, куда меня ни за что не допустили бы, когда дом ещё существовал. Какой запах стоял в этих комнатах, какие звуки раздавались в этих стенах, какие тени ложились на эти полы? Старшая жрица сожалела о навсегда утраченной атмосфере старины. Я ощущал присутствие престарелой весталки, её печаль и горькую насмешку куда сильнее, чем присутствие богини, наверняка покинувшей осквернённое место вместе со своей отбитой и непонятно куда исчезнувшей головой.