Убийца из детства

«Почему я тогда решил, что нам надо расстаться? – опять спросил он себя. – Зачем обманул ее? Договаривался о свидании, заранее зная, что больше не приду. Зачем мне это было нужно? Разве была необходимость исчезать из ее жизни, выбрасывать ее из своей так, как я это сделал? Грубо. Жестоко. Несправедливо по отношении к искренне любящей тебя девушке? Да чего там лукавить перед собой! Подло! – вот правильная оценка этого поступка. Потому и не выбросить его из памяти. Он остался в ней навсегда!

Не знаю, – признался себе Журавлев. – До сих пор не знаю, почему я поступил именно так. Договорились о встрече. Поцеловались на прощание. В ее глазах светилась уверенность, что впереди – новое свидание. А я… Знал, что не приду больше. Но ни тогда, ни сейчас не знаю, почему».

Примерно через неделю после этого вечера Журавлев получил от Альки письмо. Они не переписывались раньше. В этом не было необходимости. Но теперь… Алька наверняка терялась в догадках. Что случилось? Ведь при последней встрече все было хорошо. Почему он не приходит? А вдруг заболел? Не может же быть, что после красивого расставания он просто, без всяких на то причин, отказался от нее.

Наверное, она думала обо всем этом. И постепенно пришла к выводу, что дело не в болезни. Как она это сделала? Какие незаметные самому Журавлеву признаки его предательства вспомнила? Непонятно. Но то, что она в конечном итоге правильно поняла причину его исчезновения, несомненно. Потому что ее письмо начиналось словами «Милостивый Государь!». Дальше она в изысканных, не без иронии, выражениях писала, что хотела бы получить хотя бы какое-нибудь объяснение таинственному исчезновению друга.

Письмо было коротким. Всего на полстранички. Нарочитая легкость текста, его акцентированная язвительность не обманули Журавлева. Он чувствовал, что письмо пропитано Алькиной болью. Чувствовал… Но это не обожгло его душу. Дочитал письмо, вышел в умывальную комнату и сжег. Он ясно помнил, как держал дрожащий в руке листок, как поднес к его уголку горящую спичку. Как побежало по бумаге вверх желтоватое пламя, превращая белый лист во что-то черное, хрупкое, невесомое. Когда пламя добралось до пальцев, он выпустил листок из руки. Пламя не уничтожило текст. На черном, покореженном огнем листе ясно виднелись строки и слова, написанные каллиграфическим почерком Альки. Они не хотели исчезать бесследно! Говорят, что рукописи не горят. Но и слова, начертанные любимому рукой любящей девушки, тоже не горят! Черный покорежившийся лист упал в раковину и развалился на части. Журавлев открыл кран и смыл пепел.

«Зачем я это помню? Что за странное свойства памяти – сохранять на всю жизнь все, что не красит? Что не прибавляет уважения к самому себе? Чем нельзя похвастаться? Чего можно только стыдиться?»

А жестокая память не могла остановиться. Она напомнила Журавлеву, что было потом. Прошла еще неделя, и поздно вечером дежурный по КПП через дневального передал Журавлеву, что к нему пришли. Журавлев помнил, что недоумевал: кто это может быть? Набросил на рабочее платье шинель, надел шапку и отправился на КПП. Дежурный разрешил ему выйти за проходную. Спустившись с крыльца, Журавлев разглядел в свете фонаря фигуры двух девушек. Это были Алька и ее подруга. Журавлев подошел к девушкам. Поздоровался. Подружка сразу же ушла.

Журавлев хорошо помнил, что не поцеловал Альку. Хотя видел: она ждет, когда он наклонится к ней. Она даже потянулась к нему. Едва заметно, но потянулась. И резко замерла. Наверное, ее остановил холод во взгляде Журавлева.

– Знаешь, – с неестественной веселостью заговорила Алька, – Соня предложила: давай сходим и узнаем, что с ним. Я ей говорю: не пойду! Чего идти? Может быть, он видеть меня не хочет! Но Сонька, она такая отчаянная. Купила бутылку вина, уговорила меня выпить для храбрости. Мы выпили почти по целому стакану! И вот, я пришла. Я, наверное, пьяная? Да?

– Ну что ты! Я ничего не заметил!

– Ты рад, что я пришла?

– Конечно!

– Я не могла больше мучиться неизвестностью. С тобой все в порядке? Ты не болел?

– Нет, все хорошо.

– А что же не приходил?

Журавлев промолчал.

– Письмо мое получил? – продолжала допытываться Алька.

– Получил.

– Почему не ответил? Я беспокоилась, не случилось ли что…

– Да все со мной хорошо! – с трудом выдавил из себя Журавлев. – По Суворову: жив, здоров, учусь, служу.

– Не хотел отвечать? – тихо спросила Алька.

Журавлев понял: надо как-то объяснить ей свое исчезновение. А как это сделать, если сам не знаешь, почему избегаешь встреч?

– Ну что ты! Как ты могла такое подумать! – укорил он Альку.

– А что бы подумал ты на моем месте?

– У меня были серьезные проблемы, – врал он, презирая себя за ложь. – Я серьезно прокололся. Не хочу говорить, в чем было дело, но в итоге меня чуть не отчислили.

Алька ахнула. Прижала руку в рукавичке к губам.

– Сама понимаешь, каково мне было! – вдохновился Журавлев. – Пришлось доказывать, что я не верблюд. Признаваться в проколе. Давать обещания. Клясться, что впредь не допущу ничего подобного. Ну и все в таком роде. Тут не до личной жизни.