— Знаешь, — Метин делает глубокий вдох и некоторое время смотрит на холодильник с алкоголем, словно хочет найти там подтверждение тому, что он вот-вот скажет, — время сейчас непростое. И по мне, пусть лучше мою страну ведут, может, и жесткой, зато уверенной рукой. До Эрдогана в нашей политике был бардак похлеще, чем в итальянской. Ни одного решения не могли принять, всем заправляла мафия. Экономика катилась в тартарары. Сейчас все это удалось изменить. Кроме того… — Метин делает паузу и переводит взгляд с холодильника с алкоголем на висящий над дверью портрет. Это портрет Мустафы Кемаля, отца современной Турции. Такие портреты висят почти в каждом турецком магазине, парикмахерской, в кабинетах врачей, госучреждениях и ресторанах. Ататюрк для турков поистине святое. — Он ведь тоже правил авторитарно, — произносит наконец Метин и переводит взгляд с портрета на меня.
Наследие Ататюрка
Меня не удивляет, что Метин долго не отваживался вслух сравнить Эрдогана с Ататюрком. Ататюрк умер еще до начала Второй мировой войны, но для протестующих он по-прежнему остается важнейшей точкой отсчета. На окраине парка я наткнулся на двух яростно спорящих парней, на вид обоим было чуть меньше тридцати.
— Если не пойдешь с нами, значит, ты не настоящий турок, — кричит один из них. — Тебе плевать на демократию, на развитие. На наследие Ататюрка!
— Это тебе плевать на Ататюрка! — кричит второй и рвется в драку.
Друзьям приходится их разнимать, потому что они вот-вот, прямо как на деревенской свадьбе, набьют друг другу морды. С Ататюрком не шутят. В парке Гези на него ссылались почти все, кроме разве что курдов (Ататюрк перечеркнул их надежды обрести самостоятельное государство), радикальных левых и анархистов. Даже у веганов были с собой его фотографии. Даже у коммунистов был плакат, на котором между Ататюрком и Лениным стоял знак равенства.
Когда полиция решила отбить парк Гези, первым делом она в семь часов утра сбросила нелегальные баннеры с изображением Ататюрка с центра его имени. Сбросила лишь затем, чтобы повесить очередной баннер, на сей раз легальный.
— Мустафа Кемаль оккупировал бы парк Гези вместе с нами! — кричит девушка в джинсовой рубашке, увешанной булавками, и с пирсингом в носу. — Дело не в деревьях, дело в республике!
Несколько часов спустя в Анкаре премьер Эрдоган говорит очень похожие слова, выступая в меджлисе, турецком парламенте. С той лишь разницей, что слова его направлены против тех, кто оккупировал парк.
Немного уроков
— Я с начальной школы столько не учился, сколько здесь, — радуется Метин, бухгалтер в госучреждении. Лучше не писать, в каком именно, хотя, скорее всего, его и так уволят, несмотря на больничный, выписанный ему знакомым врачом на время протестов. Но дело шито белыми нитками — Метин заболел именно в тот день, когда на Таксиме впервые разорвались гранаты со слезоточивым газом. Учреждение подчиняется мэру Стамбула Кадиру Топбашу. А тот во всем подчиняется премьеру Реджепу Тайипу Эрдогану. Вряд ли он потерпит, чтобы в рядах его сотрудников завелись раскольники, призывающие к свержению правительства.
— А мне все равно, — говорит Метин и для пущей убедительности хмурит брови и цокает, что в Турции означает крайнее неодобрение. Мы сидим перед зеленой палаткой фирмы
— А чему вы учитесь в Гези?
— Много чему! Вот ты, например, знаешь, сколько горит экскаватор? Вот видишь, не знаешь. Если его не тушить, то он может гореть целый день, хотя через несколько часов в основном горят уже только шины. Сходи туда, где они хотят построить мечеть, там увидишь наш автопарк. У нас там несколько экскаваторов, трактор, грузовик. Мы его зовем Мэтр, потому что кто-то пририсовал ему отличную улыбку — прямо как в мультике “Тачки”.
Из-за премьера нам пришлось научиться защищаться от слезоточивого газа. Этими масками, которые здесь на каждом шагу продают по три-четыре лиры за штуку, можешь дома телевизор украсить. Уж лучше взять несколько бумажных платков и смочить их водой. А от газа отлично помогает лук или лимон.