Убийца с лицом ребенка

– Тогда подпиши все бумаги, что я написал и вернешься в камеру здоровым и счастливым. В противном случае, – он отставил в сторону стакан с чаем и снял очки, – ты все равно подпишешь все мои бумаги, но уже ослепнув и плавая в собственной крови. Ты же не хочешь умереть инвалидом?

– Я вообще не хочу умирать, – сказал я ему.

– Никто не хочет умирать в твоем возрасте, – сказал он. – Запомни, Советская власть, создана для простого народа и должна быть беспощадна к его врагам, таким, как ты. У тебя на раздумье пять минут.

Я не читая подписал все бумаги, что были в папке.

После этого следователь Бронштейн вынул из стола газетный сверток, развернул его и меня обдал чесночный запах кровяной колбасы.

– Это свиная кровь, – сказал он. – Будешь есть?

– Конечно, – сказал я, чувствуя тошноту от наступившего голода.

Он нарезал для меня три кусочка, отломал горбушку хлеба, встал и принес мне чай.

– Молодец, – сказал следователь Бронштейн. – Все эти сказки о кошерности придумали евреи-эксплуататоры.

Я поел кровяную колбасу с хлебом с большим удовольствием. Мне кажется, что я больше никогда в жизни так вкусно не ел. Правда, твой чай, Регина, гораздо вкусней, чем тюремный.

Регина и Иосиф переглянулись друг с другом и снова уставились в лицо старика.

– Следователь приказал отправить меня в камеру и на прощание пожал руку. Три дня до суда, что я находился в камере, я благодарил Бога, что мне попался такой умный и добрый следователь. Каждый час в камеру приносили полутрупов или людей, настолько обезображенных и искалеченных, что было странно, как они не умерли прямо на допросе. Некоторые все-таки умирали под утро. Стоны и крики стихали и это означало, что человек умер. Тогда кто-то из живых и не допрошенных, стучали в дверь, входили такие же полутрупы с синими от побоев лицами и выносили уже настоящие трупы.

Суд находился в соседней камере. Трое людей с безумными от усталости глазами штамповали приговоры.

– Гражданин Вайсман? – спросил тот, что сидел посередине, худой, даже можно сказать, изможденный человек, постоянно кашляющий в носовой платок, отчего тот становился розовым.

– Да, – сказал я бодро.

– Вы обвиняетесь в организации покушения на товарища Кагановича и товарища Ворошилова.

– Чего? – изумленно спросил я. – Где товарищ Каганович, а где я?

– Понятно, – сказал он и прокашлялся. – Подойдите к столу. Посмотрите, это ваша подпись?

– Моя, – сказал я.

– Так чего вы выпендриваетесь? – сказал один из судей. – Вы подписывали бумаги добровольно? Или на вас оказывалось давление?

– Бумаги я подписывал добровольно, – согласился я, – но товарища Кагановича и товарища Ворошилова я не хотел убивать.

Судьи на месте о чем-то посовещались, встали, и крайний слева произнес: Мойша Пинхусович Вайсман приговоривается к высшей мере наказания – расстрелу.

Я не упал в обморок только потому, что мне стало почему-то смешно. Все казалось неестественным и не страшным и даже забавным.

Меня снова увели в камеру, я был здоров, мне было двадцать пять лет, я был женат и у меня за два месяца до ареста родилась дочь Софа.

Через неделю в мою камеру привели и бросили следователя Бронштейна. У него были переломаны ноги и руки, выбиты все зубы и не видно было глаз из-за кровавого мессива, в которое превратилось его лицо. Он не мог говорить и только хрипел. К утру он умер.

Это, так сказать, предыстория, а история началась в тюрьме, когда стали приводить приговор в исполнение.

Иван Трофимович перестал говорить и оглянул окаменевшие фигуры за столом.

– У меня такое впечатление, что я попал в круг глухонемых и слепорожденных. Я шестьдесят лет мечтал о встрече с вами, а вы, видно, даже не рады мне.

– Просто все так неожиданно, – промямлила Регина. – Хотя бы нас заранее предупредили.

– Не обращайте внимания, Иван Трофимович, – проснулся Иосиф Либерман. – Мы вас внимательно слушаем.

– А ты, Мойша, – погладил рукой по голове правнука старик, – слушаешь или о друзьях мечтаешь?

– Слушаю, – ответил Миша.