Убийца с лицом ребенка

– Так вот, выводят меня в первый раз из камеры и ведут по коридору к стене, которая облицована дополнительным слоем кирпича и оббита фуфайками, чтобы пули не сдетонировали. Я даже не знал, что живу последние минуты. Подвели меня к стене и вдруг наступила тишина. Я жду несколько минут. Молчание. Я оборачиваюсь и вижу лежащего за мной офицера с пистолетом в руке. И тут из боковой двери выскакивают врач с охранниками и бегут к офицеру с криком: что здесь случилось? Я сам не понимаю, что случилось, а врач кричит, что офицер мертвый. Меня уводят в камеру, проходит несколько дней. Камера, как обычно, без окон. Поэтому непонятно, день или ночь на дворе. Отворяется дверь, меня вызывают снова. Опять идем к той стене. Но за мной уже идут два офицера. Приказывают остановиться у кирпичной стены и не оборачиваться. Я жду. Проходит несколько минут. Тишина. Я оборачиваюсь. Два капитана лежат на бетонном полу без движения. Снова выскакивает врач, констатирует смерть обоих и со страхом смотрит на меня. А я сам не понимаю, что происходит. Через сутки меня выводят восемь рядовых во двор, ставят лицом к забору и сержант дает приказ «пли». Опять наступает тишина. Все солдаты и сержант валяются на земле. У всех солдат диагностируется инфаркт миокарда в тяжелой форме, а сержант уже не дышал. После этого меня привели к начальнику тюрьмы, который замахнулся на меня дубинкой со свинцовой головкой. Дубинка выпала из его рук не дойдя до моей головы, а начальник тюрьмы был парализован на месте. С этого дня меня стали звать «Неприкасаемый». Все отказывались исполнить приговор суда. Из другого города специально привезли опытного расстрельщика. Теперь меня должны были расстрелять из квадратного деревянного окна, когда я буду проходить мимо. Считалось, что я гипнотизер и мне нельзя смотреть в глаза. Как случилось, что опытный палач выстрелил себе в висок, мне непонятно до сих пор. На следующий день меня вывезли из тюрьмы в управление министерства государственной безопасности.

– Мойша Пинхусович, – сказал мне майор МГБ, – есть предложение изменить вам приговор со смертной казни на двадцать пять лет. Если вы не возражаете, нужно подписать бумагу с просьбой о помиловании. Я подумал, что двадцать пять лет мучений гораздо хуже, чем мгновенная смерть и отказался от помилования. Тогда они решили, что меня должны убить уголовники. Не стесняясь моего присутствия, они, три офицера МГБ, дали распоряжение перевести меня в камеру для уголовников и там привести приговор в исполнение.

– Не может быть, чтобы он был заговоренным, – сказал майор, похожий на пирата, с черной повязкой на правом глазу. – Мы – материалисты. Мы не верим в чудеса. Все, что с ним было, это случайное сочетание обстоятельств. Молись, Мойша, своему Богу, чтобы он принял тебя к себе без экцессов. – посоветовал он мне. Вечером ко мне в камеру вошел мой будущий убийца. Огромный человечище весь синий от наколок. Он успел только осклабиться и вынуть тесак, как его горло сузилось, как горлышко бутылки и он умер от нехватки кислорода. Когда в управлении МГБ об этом узнали заключенные, начался стихийный бунт. Меня вывезли в Москву и определили в закрытую психиатрическую больницу. Я сам был в недоумении, пока мной не заинтересовались органы внешней разведки. Примерно полгода со мной вели предварительные переговоры, изучали мои повадки, мой характер и так далее. Как видно, я им подошел и со мной начал работать специальный психолог или психиатр. «Действительно, – говорил он, – если суждено утонуть, никогда не повесишься.» Меня всегда смущали рассказы о египетских казнях и чудесном освобождении евреев из плена, но сам факт того, что меня не смогли убить трижды, наводил на мысль, что где-то там, непонятно где, кто-то назначил мне другую роль в этой жизни, нежели преждевременная смерть, и в связи с этим чудом, библейские описания уже не казались мне такими фантастическими. Вскоре меня перевели в пансионат под Москвой, где у меня была отдельная комната, книги и распорядок дня, который нельзя было нарушать. Поскольку я родился в селе Новая Петровка, где из евреев была только моя семья, я с детства разговаривал на южноукраинском диалекте также хорошо, как и на идиш. Мне уже было тридцать три года, окончилась уже вторая мировая война, когда осенью сорок седьмого года в мою комнату зашел майор министерства госбезопасности Аленичев. Он сообщил мне, что моя семья еще до войны получила сообщение о том, что приговор в отношении меня приведен в исполнение, что жена моя вторично замуж не вышла, что она и дочь эвакуировались в Пермскую область, живы и здоровы и собираются вернуться в город Херсон, где мы жили до войны.

– Хотите начать новую жизнь с чистого листа? – спросил меня Аленичев.

– Что вы имеете в виду? – осторожно спросил я.