Ученица Калиостро

Маликульмульк усмехнулся, он сказал достаточно, чтобы игроцкая компания проявила к нему интерес. В ближайшие дни следовало околачиваться в окрестностях этого дома — глядишь, повезет, и удастся встретить даму-мопса с кем-либо из мужчин. Завяжется разговор, последует приглашение…

Теперь можно было преспокойно искать Минодору Пантелеевну.

Старуха уже пришла в себя от встряски и прохаживалась тут же, за углом, по Новой улице. Новых улиц в Риге оказалось две, но их не путали — одна в крепости, возле Домского собора, известная Маликульмульку тем, что на ней стояла аптека Слона, и, как многие старинные улочки, загибавшаяся дугой, и другая — в Петербуржском предместье, совершенно прямая.

— Спасибо тебе, батька мой! — с таким кличем устремилась к Маликульмульку Минодора Пантелеевна. — Думала, и косточек не соберу! А ведь для тебя старалась! Детина-то, что в доме живет, точно Дуняшку обхаживает! Это мне их кухарка выболтала, Гретка.

— А что, она по-русски говорит?

— Да нет, это я по-немецки болтаю. Полжизни тут прожила. В Китае столько прожить — и по-китайски говорить начнешь. Да и нельзя в моей коммерции только по-русски.

— И что же сказала Грета?

— Что нижнее жилье в доме сняли ни с того, ни с сего, такие хорошие деньги предложили, что хозяева перебрались наверх да на чердак. А сняла знатная особа, зовется графиней де Гаше.

— Ты, значит, к кухарке в гости приходила? — не показывая своей радости, спросил Маликульмульк.

— Да, кухарку-то они уже тут наняли, своей не имели. Так ведь ничего дурного не сделала! Сидела у нее на кухне, разговаривала. Потом она говорит: очень они богато живут, даже непонятно, отчего на такой улице поселились. В комнатах, говорит, и бронзы, и фарфор. И, говорит, пока дома их нет, можно посмотреть. А она возьми да приди, дурища эта!

— И что, впрямь все так дорого?

— А бес его знает, я в бронзах не разбираюсь. Покрывало на кровати видела дорогое, а шкатулка на уборном столике — самая простая, синенькая, я чай, шелком обтянута. Ни картинки на крышке, ничего… Зря я туда полезла. Так-то бы все у Гретки выпытала — что за кавалер, кем он при графине состоит, для чего ему понадобилась Дуняшка… А теперь эта ведьма меня на порог не пустит!

И Минодора Пантелеевна добавила несколько выражений из тех, которых нетрудно набраться в портовом городе — как, скажем, нетрудно, побывавши на псарне, набраться блох.

Маликульмульк тихо радовался, он все ближе подбирался к Мартышке и ее компании. И никакая тревога не помешала бы ему сократить это расстояние. Два мертвых тела, о которых он знал, могли и не иметь к Мартышке отношения — так он говорил себе. И в то же время, глядя на всю эту историю, понимал, что лезет прямо в разбойничье логово.

Но виноват ли он, если не видит другого способа ввязаться в Большую Игру? Где деньги — там из-за них всякие безобразия; чем больше денег — тем больше безобразий. Тот, кому нужны Большие Деньги, должен с этим смириться или же довольствоваться прозябанием в канцелярии. Чем больше мертвых тел, тем больше надежды, что речь идет о тысячах золотых империалов…

— Неужто совсем ничего не выпытала, Минодора Пантелеевна?

Хитрая старуха прищурилась:

— А коли да? Как отблагодаришь?

— Говори уж, не томи!

— А отблагодарить?

Делать нечего, пришлось лезть в кошелек.

— Кавалера молодого зовут Андреас фон Гомберг, да только, сдается, такой же он немец, как я — турецкая султанша. Слышали, как он с Дуняшкой по-русски говорит — ну, от природного русака не отличить.

День был — удачнее некуда, вот и Гомберг сыскался!

— Только ли с Дуняшкой говорил? — неожиданно для себя разволновавшись, спросил Маликульмульк.

— Покамест — только с Дуняшкой. К той-то, к Дивовой, не подъехать — горда! Да и на что она ему? Ни денег, ни красы.

— А ты все же присмотри за ними, — попросил Маликульмульк.

Что-то было связанно нехорошее с Анной Дмитриевной и ее пропавшим мужем… Что-то, возможно, известное бедной Маврушке…

Докапываться до правды у Маликульмулька не было сейчас ни малейшего желания.

— Ты госпоже Дивовой те деньги передала? — тихонько спросил он, полагая, будто спрашивает лишь для очистки совести.

— Передала, батька мой. А только ты бы вот еще кружевце купил. Она и кружевце на продажу дала.

Старуха оказалась подлинной комической старухой, чья наивная ложь тут же видна зрительному залу. Она достала из корзинки моточек желтоватых кружев, которые никак не могли принадлежать Анне Дмитриевне, а разве что ее прабабке. Это вдруг умильное лицо, эта улыбочка и склоненная вправо голова, обвязанная платком поверх чепца, должны были сообщить причудливому барину, что прозвучала доподлинная правда. Только вот беда — он в столичных театрах нагляделся на комических старух, их смехотворные ужимки, и отбил ладоши, приветствуя неподражаемого Якова Даниловича Шуйского в роли няни Еремеевны из фонвизинского «Недоросля». Минодора Пантелеевна перестаралась…

— Гривенник, — твердо сказал философ.