Училка

Я встала и подошла к зеркалу. В купе было довольно светло. Самое светлое время года. Двадцать шестое июня. Уже четыре дня как день убавляется. Только пока это не заметно. Еще месяц будет очень светло. Очень-очень. Можно гулять до одиннадцати. По морю, по сосновому лесу. Там сосны растут до моря, я знаю. Там хороший воздух. Там живет Андрис.

Я боюсь разочароваться. Я боюсь разочаровать его. Я боюсь, что он видит во мне не то, что я есть. Я боюсь быта. Неизбежного быта. Котлет, квитанций, корзины с грязным бельем, болезней, звонков из прошлого, следов другой женщины — ведь есть же кто-то или был кто-то, как у меня совсем еще недавно был почти что муж…

И главное — я никогда не уеду навсегда. Я уверена, что никогда не уеду из России. Я не брошу свою родную квартиру, я всю жизнь живу на Воробьевых горах, осень, зима, лето и весна для меня — это осень, зима, лето и весна на Воробьевых горах. Я не смогу уехать. Среди сосен у моря жить хорошо. Но я живу среди берез. У меня под окном — старые, вековые березы, которые сто раз хотели срубить, но обходили, когда делали сквозной проезд через наш двор, когда рыли канавы для труб. И они растут, растут, и я уже сорок два года вижу их белые стволы в окно. Я не смогу не видеть их. Я не смогу слышать вокруг себя чужую речь, она навсегда останется чужой, даже если я выучу латышский. Я не смогу видеть чужие лица. Они — другие, они хорошие, плохие, разные, наверняка больше хороших. Но они — другие. Я не отдам детей в школу, где они всегда будут чужаками. Где им придется быть похожими на латышей. Так же говорить, всегда чувствовать, что они все равно не так говорят, не понимают шуток, делают смешные ошибки. Они всегда будут чуть-чуть хуже, я не хочу, чтобы они старались быть не похожими на русских и похожими на латышей.

Зачем я себя уговариваю? Потому что хочу уехать и быть рядом с Андрисом всегда. Предложит он мне это или не предложит. Но я знаю, что не уеду никогда. Даже если очень пожалею об этом, когда дети вырастут и я останусь одна. Буду приходить на концерты Андриса, когда он приедет в Москву, смотреть на него, нестареющего, прекрасного, смотреть, как он взмахивает руками и нежная первая скрипка с легкими взбитыми пепельными кудряшками послушно начинает скользить смычком по струнам, сливаясь с ним в одно целое в безграничной, незнакомой музыке, льющейся, льющейся, напоминающей о том, что могло быть, но не произошло…

Да. Не знала за собой такой рефлексии. И не думала, что моя жизнь может так резко вдруг поменяться. Снаружи как будто все в порядке — дом тот же, родительская квартира, любимая, родная, мои дети — вот они, рядом, здоровые, веселые, мирно сопящие сейчас, теперь есть работа, которая мне стала очень дорога, которую я не брошу. Я приду первого сентября, чтобы увидеть умненькую Катю, отважного Кирилла, ужасного Сеню Будковского, певунью Перетасову и артистку Алю Стасевич, злого Тамарина, замкнутую рыжую Веронику и румяного ушастого Сапожкина. Не увижу я уже умницу Сашу Лудянину, отчаянного спорщика Мишу Овечкина, застенчивую Олю Улис, неуверенного в себе, но очень положительного Колю Зимятина, который просто не догадывается, что то хорошее, которое есть внутри него, — и есть его сила. Ура, я не увижу больше Громовского и Шимяко, которого плохо знаю в лицо. Но зато слишком хорошо знаю Громовского. И не забуду никогда.

Я уверена, что приду первого сентября в школу, что бы мне ни сказал Андрис. Мне показалось, он вообще не любит говорить, спрашивать, обещать. Удивительно. Человек, с которым я произнесла в общей сложности не более пятисот слов, так резко изменил мою жизнь.

Я уснула, переполненная мыслями, сомнениями, страхами, вопросами. Странно, что уснула.

Когда меня разбудил пограничник, я не сразу поняла, где я, и почему у меня спрашивают паспорт.

— Надо закрывать дверь! — осуждающе покачал головой пограничник. — У вас же все могли украсть!

Я привстала на постели и оглянулась. А… а где же мои дети? Чемоданы — вот они, под сиденьями, один, самый большой, со змеем и мячом, не влез, стоит под столиком… А дети?

— Никитос! — закричала я. — Настя!

Пограничник удивленно посмотрел на меня:

— Вы что-то потеряли?

— Да! Моих детей нет! Наверху спали мои дети!

— Дети? — удивился пограничник. — Разве это дети?

Я услышала хохот. Злой, отвратительный хохот. И посмотрела наверх, туда, где вчера спал Никитос. Я же уговаривала его спуститься! Надо было уложить его внизу, с собой! Тесно, но зато не пропал бы… Сверху свешивалась перекошенная от злобы физиономия Илюши Громовского… И синий, ярко-синий галстук со струящейся змейкой посередине… Живой змейкой, настоящей…

— Нет, нет, нет! — закричала я.

— Мам, мам… — Настька гладила меня теплыми ручками по лицу. — Мам, не кричи. В дверь стучат, слышишь? Говорят, граница…

— Как ты сама слезла? Ой, Настюнь, какой мне ужасный сон приснился, как будто вы пропали…

Я крепко прижала ее к себе.

— Я по лестнице слезла, мам… Смотри, у Никитоса одеяло упало.

— Ложись на мое место, а я пограничникам открою.