Учительница

Представители Еврейского агентства подстерегали их снаружи и уговаривали запастись терпением еще на несколько месяцев, чтобы получить иммиграционные свидетельства для выезда в Израиль. Война еще не закончилась, и, поскольку Эльза не была членом какого-либо молодежного движения и не проходила подготовки, ожидание могло занять больше времени, чем для других. Дабы заразить ее духом сионизма, они убеждали, что Израиль – совершенно иное явление, чуждое болезням Европы, не тронутое гниением и разрухой, но эти речи она выслушивала равнодушно и недоверчиво; она не верила, что на земном шаре есть место, не пораженное болезнью. Она подумывала о том, чтобы остаться в Швейцарии, спуститься по склону горы и оказаться в каком-нибудь тихом уголке во французском кантоне, хотя и знала, что затея это провальная, что такая жизнь никогда не принесет покоя. А что, если вернуться? Может быть, ей действительно лучше вернуться домой; она не посмела высказать эту идею, у нее не было сил бороться с Яном, который настаивал, чтобы она поскорее перебиралась в Израиль. В письме, которое она получила от него через несколько недель после прибытия в Ко, он сообщал, что изо всех сил старается ускорить процесс выдачи свидетельств, и умолял ее иммигрировать, приглашая пожить в его тель-авивской квартире с ним, его женой Ханой и их сынишкой Йоэлем, пока она не найдет себе подходящее место. Прошло двадцать лет с тех пор, как он покинул родительский дом в Коложваре. Она урывками знала о постигших его испытаниях, о годах, проведенных в кибуце Мааган, где он поселился на первых порах, о разочаровании, которое принесла общинная жизнь, о том, как он принял решение переехать в город и изучать инженерное дело в Еврейском университете, где познакомился с любовью своей жизни Ханой, которая выучилась на преподавательницу Торы в семинаре Давида Йеллина. Лишь когда они с братом возобновили общение в Швейцарии, она узнала, что женился он во время войны и сын родился незадолго до ее окончания. Прошло двадцать лет с тех пор, как они виделись в последний раз, и, собираясь написать ему, она ощутила странную смесь тоски и неловкости, как будто не могла по-настоящему его вспомнить, как будто действительно выбирала тот или иной путь – можно подумать, в данный момент выбор зависел от нее. Неужели она всерьез задумывалась о том, чтобы отправиться куда-нибудь еще? Она ощутила сиротство, заглушившее тоску по дому. Она понимала, что не вернется. В ней зрела решимость отправиться в Палестину, однако эта решимость не слишком ее обнадеживала. Она опасалась, что навсегда останется иммигранткой, что так и будет нести на себе это проклятие, что Палестина станет землей изгнания, а не оплотом надежд; она спрашивала себя, найдет ли когда-нибудь свой путь, останется ли с кем-то, сумеет ли держаться за что-то, найдет ли замену большому замыслу, для которого не была создана – он пугал ее, она чувствовала, что в нем скрывается что-то грозное; возможно, теперь, как и прежде, у нее не было другого выбора, кроме как сдаться и позволить внешним силам указать направление, которое она не могла сама выбрать – это было вне ее власти. Никто не спрашивал, хочет ли она иммигрировать. Зачем? Чтобы успокоить Яна? А может, она просто думала о себе? Или, наоборот, не думала? Были моменты, когда она говорила с собой во втором лице, будто силилась вывести себя на чистую воду: ты и правда так чувствовала? Осознавала ли, что делаешь? Она спрашивала себя, может ли случиться в ее жизни нечто, что вернуло бы ей ценность.

В начале декабря она сидела с другими постояльцами в фойе отеля «Эспланада». Несколько дней назад им сообщили, что остальных пассажиров поезда освободили и они направляются в Швейцарию. Представители агентства встретят их на вокзале и доставят в гостиницу, чтобы, как они подчеркнули, предотвратить скопление людей; она предпочла с ними не ехать, а подождать в углу просторного фойе, затаившись в укрытии. Тревожно смотрела на толпу, которая медленно заполняла зал. Ее била дрожь, и напрасно она пыталась взять себя в руки. Среди сотен людей, усталой походкой стекавшихся в фойе, она заметила его лицо. Он подошел – худой, взъерошенный; волосы отросли и выцвели, гладкая кожа огрубела от пощечин ветра и дождя. «Эльза», – произнес он ее имя, взвешивая каждый звук, как торговец драгоценными камнями, к которому в руки впервые попал бриллиант. «Эльза», – повторил он, выдохнув два слога ее имени и завороженно глядя на нее. Ей показалось, что она замешкалась с ответом. «Эрик». – «Я так счастлив», – сказал он. Она улыбнулась. «Эрик, – повторила она его имя. – Я тоже». Если в их разрушенных жизнях и звучали отголоски былой простоты, то только в именах, которые они произнесли, стоя напротив друг друга. Он взял ее за руку и притянул к себе. Она положила голову ему на плечо и тихо заплакала.