Удельная. Очерки истории

Конечно, такое письмо не могло не получить продолжения. «Наш старый дом стоял на месте нынешнего дома № 31 по Костромскому проспекту, – уточнила Лилия Николаевна. – Год его постройки, 1877-й, был вырезан на деревянном украшении под коньком. Стало быть, дом простоял восемьдесят три года – снесли его в 1960 году. Мы выехали за год до этого. Вокруг уже вовсю строили ГОМЗовские дома, и наш дом какое-то время стоял буквально посреди строительной площадки. Потом добрались и до него. Конечно, покидать родной дом было жалко. Но ведь к тому времени он уже изрядно обветшал. Примет цивилизации в нашем доме, кроме электричества, не было. Быт был очень простым, за водой ходили на колонку. Но вместе с тем наш дом не был убогой лачугой: он хранил в себе старинные благородные черты – высокие потолки, прекрасный паркет, филенчатые двери с медными ручками. Наша семья занимала две большие комнаты на втором этаже и огромную летнюю веранду.

Наш дом называли „ермаковским“ – по фамилии его дореволюционных владельцев. И еще говорили, что одна из наших жильцов, Мария Яковлевна Кузнецова, была из потомков тех самых Ермаковых, которым когда-то принадлежал наш дом. Жила она с нами до самого расселения. По всем ее манерам и поведению чувствовалось, что она «не из простых». Помню, она учила нас вышивать, занималась с нами, детьми, разными полезными делами...»

Родители Лилии Николаевны Петровой были самого что ни на есть крестьянского происхождения. Оба родились в 1908 году, оба ринулись из русской глубинки учиться в Ленинград. Здесь и познакомились – в Ленинградском университете.

Мать, Евфросинья Федоровна, окончила в 1930 году факультет языкознания и материальной культуры «по литературному уклону». Как потом признавалась, хотела быть архивисткой, хотя сама особенно не задумывалась, что вкладывала в это понятие, но стала учительницей – русского языка и литературы, и никогда не жалела об этом. Как раз тогда, когда она окончила вуз, в стране развернулось массовое движение по ликвидации безграмотности, и Евфросинья Петрова с головой окунулась в общее дело.

Отец, Николай Яковлевич, мечтал стать писателем. Писал стихи, жил литературными интересами и даже, еще будучи студентом, начал работать в ТАСС. Однако жизнь распорядилась иначе: в 1929 году, в год «великого перелома», он попал под «чистку». Когда выяснилось, что его родители были из кулаков (а в анкете значилось – «сын дьячка»), его выгнали из университета с запретом заниматься журналистской деятельностью.

Слава богу, репрессии ограничились только этим. Пришлось срочно переквалифицироваться из журналиста в инженера, окончив ускоренные курсы ЛЭТИ. Точные науки были не особенно по сердцу, но приходилось мириться с положением вещей. Недаром на конспектах лекций он сделал полушутливый заголовок: «Математика – кому мать, кому мачеха». Но даже и потом, когда стал работать инженером в трамвайном парке имени Калинина, Николай Петров не оставлял своих литературных занятий.

В домашнем архиве сохранились его стихи, многие из которых говорят о литературном таланте Николая Яковлевича, к сожалению, так и не получившем своего воплощения. Многие строчки были посвящены родной вологодской природе. Как, например, эти, датированные 1931 годом:

Я родился в лесу,

И зеленые елиНад скосившейся старой избойКолыбельные песни мне пели.Пели песни о солнце,

О восходе лучей,Проникающих в топкие гати,Побеждающих сумрак ночей...

В начале войны Николая Петрова перевели на вагоноремонтный завод. В самом начале июля 1941 года он отправил семью – а к тому времени у них уже были две дочки: Марочка и Лилия – в эвакуацию на Урал. Там, под Пермью (тогда город назывался Молотов), жили две его сестры. Евфросинью Федоровну распределили работать учительницей. Николай Яковлевич остался в блокадном Ленинграде.

В семейном архиве сохранился уникальный документ – завещание отца, написанное им в блокадном Ленинграде, в доме на Костромском проспекте в Удельной, в конце ноября 1941 года. Это письмо прошло мимо цензуры: в Пермь его привез знакомый Петрова. Военная цензура такое бы никогда не пропустила, а если бы это письмо попало в руки бдительных сотрудников органов НКВД, то автору было бы несдобровать – грозила бы политическая статья со всеми вытекающими последствиями. Обвинить могли бы и в «пораженческих настроениях», и в «разглашении военной тайны», и в «антисоветской агитации и пропаганде». Действительно, в завещании имелось немало вольных рассуждений, однако сделаны они были вовсе не от отчаяния, а от осознания того, что эти строки могли быть последними.

С разрешения родных Николая Яковлевича мы позволим себе привести часть этого завещания. Сегодня оно является не просто реликвией семейного архива, а уникальным историческим документом – ярким свидетельством эпохи.

«Моей жене на память, если я погибну, моим детям.

25.XI.41.