Удивительный год

— Дурь какую ты спрашиваешь! Если я революционер и политический ссыльный, как же мне жить без цели? На чёрта мне деньги. Моя цель — свержение царя и капитализма и…

— Тише, тсс! Понял. У меня такие же взгляды. Я тоже за это. Когда у нас кончится ссылка, уедем домой, буду тебе постоянно писать. Знаешь, как приятно получать в ссылке письма! Отцу не так часто пишут, а Ульяновым с каждой почтой ворох писем притащит почтарь. Я нарочно хожу поглядеть, как они радуются. Владимир Ильич распечатает конверт, быстро-быстро забегает глазами по строчкам. Сам бородку пощипывает.

— Леопольд, ответь, только полную правду. Какой он человек?

— Не знаю даже, как тебе отвечать. Не знаю, с кем его сравнить. Какой-то он сказать мало, что хороший. Особенный он.

— Понял. Раньше я людей разделял: есть люди обыкновенные, а то редкие есть. Редких-то раз-два — и обчёлся. А есть.

— Ты «Коммунистический Манифест» читал?

Наступил момент посрамления Прошки. Прошка мог бы соврать. Не захотелось соврать. Слышать слышал о «Коммунистическом Манифесте», а читать — нет, не читал.

— Не читал? — по слогам, в преувеличенном ужасе, проговорил Леопольд. — А первый том «Капитала»?

— Не читал.

— А…

— Ладно выспрашивать. Что ты привязался выспрашивать? Откуда мне запрещённую литературу добывать было, когда я за решёткой сидел? До тюрьмы что библиотекарша даст, то и читаю. Теперь примусь навёрстывать.

— Здесь, в Ермаковском, есть ссыльные Сильвин, Лепешинские. Владимир Ильич всегда о них говорит. Вот, говорит, замечательно образованные люди! Ещё у Владимира Ильича есть один товарищ, Глеб Кржижановский, так тот всё на свете знает, о чём ни спроси! Вот слушай, что с польского перевёл. Мой отец говорит ему, а он переводит:

Беснуйтесь, тираны, глумитесь над нами,Грозитесь свирепой тюрьмой, кандалами!Мы вольны душою, хоть телом попраны.Позор, позор, позор вам, тираны!

Тсс, тише, что это я на улице запел? А то ещё Ленгник есть, чёрный такой, бородатый, шахматист исключительный, суровый такой, он в Теси живёт, село Тесинское отсюда за семьдесят вёрст. Все товарищи Владимира Ильича. Мой отец говорит, с такими товарищами не пропадёшь. Прохор, хочешь дружить?

— Хочу.

— Если друзья, делить всё — и неудачи и радости. Ничего не утаивать, до конца, что есть на душе. Друзья? Навек?

— Навек.

— Вот и здорово!

Они дошагали до конца села, и давно вернулись обратно, и снова шагали в конец села и назад. Между тем наступил вечер. Жёлтенькие огонёчки неярко засветились в некоторых окнах. А некоторые окна затворились ставнями, и избы стали немые и тёмные. Погодите, а Прошкина изба где? Батюшки, не заблудились ли мы? Ночь на дворе. Хозяйка, бабка Степанида, запрётся — поди достучись. А стучаться куда? Прошка всего и запомнил, что изба в два окошка, никаких других примет не запомнил.

— Идём ко мне ночевать, ляжем вместе, поговорим, — позвал Леопольд.

А писарь? Бабка Степанида завтра побежит, нажалуется писарю, чтобы не своевольничал с первой же ночи. Надо свою избу разыскать, вспомнить приметы. Два окна. Тесовая крыша. Дощатый забор. Рябина за забором. Длинная, одна-одинёшенька, с необломанными кистями. Бабка Степанида бережёт, пока ягоду морозами схватит. А вон глядит через забор, вон рябинушка. И изба в два окошка. Тут я и живу. И калитку бабка Степанида не заперла, дожидается Прошку.

Лампы у бабки Степаниды нет, сидит с камельком, зажжённым на шестке костёриком. Дым от костёрика утягивает в печную трубу. Прыгают от камелька тени по стенам, качается бабкина тень, сутулая, косматая, как ведьма. Странным всё это кажется Прошке, словно читает книжку про чужую жизнь.

Бабка с укорами:

— Шатун непутёвый, с первого дня за шатанье взялся! Мало шатун, он ещё и дружка с собою привёл. Развесёлая пойдёт у нас жизня. Уморишь ты меня с такой жизней, однако. Не надо мне шатунов, ступай с квартиры долой!

Прошка выхватил из-под лавки сундучок, нашёл книжку.

Леопольду:

— Выйдем, дам тебе Максима Горького.

Старухе:

— Бабушка Степанида, не серчай, я на дворе чуток постою, я сейчас!

А на дворе начался снегопад. Ведь ещё только сентябрь, ещё и листья не все облетели, а в небесах прорвалась запруда, повалил снег, гуще, гуще, и занавес, мягкий, пушистый, колеблясь, тихо качаясь, струился и опускался на землю.

— Зима, — сказал Леопольд. — Здесь, в Сибири, снег выпал; до весны не растает.

— На, бери Максима Горького, — сказал Прошка. — Да домой пора, слышал, развоевалась бабка? Свою избу знаешь?

— Вон через три избы и моя, окна светятся, лампу зажгли. Почитаю. А знаешь что, Прошк…

— Что?

— Дали слово, что ничего не таить.

— Ну?

— Есть у меня одна тайна, что ли, не знаю, как сказать. Не хотел говорить, но Прошка, ты ведь в Шушенском у Ульяновых познакомился с Пашей?

Молчание. Течёт, струится, качается снег. Опускается занавес. Мягкий, пушистый. Ночь посветлела от снега. Молчание.

— Прошка, ты ведь познакомился с Пашей?

— Д-да.