Угрешская лира. Выпуск 3

Мы шли втроём с рогатиной на слово

и вместе слезли с тройки удалой —

три мальчика,

три козыря бубновых,

три витязя бильярдной и пивной.

Был первый точно беркут на рассвете,

летящий за трепещущей лисой.

Второй был неожиданным,

а третий – угрюмый, бледнолицый и худой.

Я был тогда сутулым и угрюмым,

хоть мне в игре

пока ещё – везло,

уже тогда предчувствия и думы

избороздили юное чело.

А был вторым поэт Борис Корнилов,—

я и в стихах, и в прозе написал,

что он тогда у общего кормила,

недвижно скособочившись, стоял.

А первым был поэт Васильев Пашка,

златоволосый хищник ножевой, —

не маргариткой

вышита рубашка,

а крестиком – почти за упокой.

Мы вместе жили, словно бы артельно.

но вроде бы, пожалуй что,

не так —

стихи писали разно и отдельно,

а гонорар несли в один кабак.

По младости или с похмелья —

сдуру,

блюдя всё время заповедный срок,

в российскую свою литературу

мы принесли достаточный оброк.

У входа в зал,

на выходе из зала,

метельной ночью, утренней весной,

над нами тень Багрицкого витала

и шелестел Есенин за спиной.

…Второй наш друг,

ещё не ставши старым,

морозной ночью арестован был

и на дощатых занарымских нарах

смежил глаза и в бозе опочил.

На ранней зорьке пулею туземной

расстрелян был казачества певец,

и покатился вдоль стены тюремной

его златой надтреснутый венец.

А я вернулся в зимнюю столицу

и стал теперь в президиумы вхож.

Такой же злой, такой же остролицый,

но спрятавший

для обороны – нож.

Вот так втроём мы отслужили слову

и искупили хоть бы часть греха —

три мальчика,

три козыря бубновых,

три витязя российского стиха.

1967

Послание Павловскому

В какой обители московской,

в довольстве сытом иль нужде

сейчас живёшь ты, мой Павловский,

мой крёстный из НКВД?

Ты вспомнишь ли мой вздох короткий,

мой юный жар и юный пыл,

когда меня крестом решётки

ты на Лубянке окрестил?

И помнишь ли, как птицы пели,

как день апрельский ликовал,

когда меня в своей купели

ты хладнокровно искупал?

Не вспоминается ли дома,

когда смежаешь ты глаза,

как комсомольцу молодому

влепил бубнового туза?

Не от безделья, не от скуки

хочу поведать не спеша,

что у меня остались руки

и та же детская душа.

И что, пройдя сквозь эти сроки,

ещё не слабнет голос мой,

не меркнет ум, уже жестокий,

не уничтоженный тобой.

Как хорошо бы на покое,—

твою некстати вспомнив мать,—

за чашкой чая нам с тобою

о прожитом потолковать.

Я унижаться не умею

и глаз от глаз не отведу,

зайди по-дружески, скорее.

Зайди.

А то я сам приду.

1967

Майский вечер

Ранняя редакция