Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965

Однако, несмотря на новые вызовы, ситуация, по мнению Черчилля, была небезнадежна. История еще не закончилась, и у человечества сохранился шанс на спасение. Мощь ядерного оружия, одна мысль о применении которого приводит в трепет, способна не только нанести непоправимый урон, но и выступить надежным гарантом мира. Черчилль ухватился за «странную идею» — «способность новых видов вооружений уничтожить все и вся может самым неожиданным образом оказаться залогом безопасности». «Если технологии позволят всем убивать всех, тогда никто не захочет убивать никого», — предположил британский премьер. В дальнейшем он разовьет эту мысль, заявив, что «безопасность стала незаконным сыном террора», а само «выживание превратилось в близнеца всеобщего истребления»[434].

В идейном плане Черчилль не предлагал ничего нового, возвращаясь к своей позиции двадцатилетней давности. Еще в начале 1930-х годов он активно отстаивал тезис, что лучшей гарантией мира является наличие сильного вооружения, одно применение которого наводило бы страх и препятствовало бы его использованию. Но в 1930-е годы глас политика не был услышан. Зато в начале 1950-х у его диалектического вывода о том, что угроза всеобщего истребления является залогом всеобщего мира, стало появляться все больше сторонников. Слова подкрепляли действия. В середине июня 1954 года Черчилль созвал закрытое заседание Комитета обороны, на котором было принято решение о начале работ по созданию в Британии собственной водородной бомбы. «Нам следует вооружаться не для сражения, а для ведения переговоров», — объяснил он свою политику в одном из радиообращений[435].

В однотомной публикации «Второй мировой войны», в специально написанном для этого издания эпилоге, Черчилль упомянул о водородной бомбе, назвав ее «ребенком-монстром»[436]

. К тому времени водородная бомба уже появилась в арсенале британцев, что полностью соответствовало идее автора о необходимости оставаться сильным. Но в обретении силы была и своя скрытая угроза. «Если стать достаточно сильным, можно себя уничтожить», — предупредил Черчилль в январе 1953 года своих более активных коллег[437]. Он знал и видел, как рушатся империи. Теперь настал момент, когда могло рухнуть все человечество. Отныне и впредь в руках и на совести государственных деятелей было право направлять усилия, либо для сохранения мира, либо для развязывания войны, способной подвести черту под проектом «Человек».

«Мир был бы лучше, если бы его населяли только животные», — заметил Черчилль своему другу Вальтеру Грабнеру, наблюдая за любимыми черными лебедями, один из которых пал жертвой лисицы. В последние годы жизни для нашего героя вообще были характерны мрачные настроения. Они распространялись как на его время: «Я рад, что мне не суждено прожить жизнь снова, сегодня наблюдается ужасная деградация стандартов», так и на его современников: «Люди либо слишком низменны, либо слишком глупы, чтобы справиться с новыми вызовами». Распространялись они и на перспективы цивилизации в целом. Возведенная в ранг государственной политики по обе стороны «железного занавеса» манипуляция общественным мнением с целью посеять вражду между людьми разных стран не способствовала снятию напряженности. «Если миллионы людей в одной стране учатся ненавидеть миллионы людей в другой, жди беды», — негодовал Черчилль[438].

И тем не менее, несмотря на свой печальный настрой, британский политик не отчаивался. «Традиционалистские импульсы всегда находились у него в противоборстве с прогрессивными инстинктами», — отмечал Бэзил Лиддел Гарт[439]

. Тучи сгустились, но осталось место и для лучика надежды. Просто мир оказался на важном перепутье, и отныне от властей предержащих, как никогда прежде, стало зависеть будущее цивилизации. «Мы живем в эпоху, когда наука со слепой щедростью предлагает человечеству выбор между золотым веком процветания и самой ужасной формой уничтожения», — сказал Черчилль в апреле 1953 года. Сам он признавался, что «верит в поступательный прогресс». «Не думаю, что пугающие открытия человеческого гения способны отбросить нас во тьму прошлого, — убеждал он своих последователей в октябре 1951 года. — Главное, чтобы эти открытия служили нам, а не властвовали над нами»[440].