— Каменное сердце, — вздыхает Бар-Матаев. — Не понимают, когда с ними, как с порядочными. Если через два дня не отпустят — уйду и всех делов.
Он туго поднимается с узкой сиделки, прямит застывшие хрящи.
— Да, блядь… Когда молодой человек — нигде не болит. Когда пожилой — спина болит, жопа болит, хуй болит… Я в зоне девчонку на снегу драл: слез с нее, а она сдохла. Замерзла. А я — хоть бы что. Сегодня три свитера на себя надел — холодно.
— Ага, Витя-Витя-Витя.
Четыре слоя холмов, несмотря на темноту, можно разобрать, — а можно и не разобрать, если ты их днем никогда не видел. Спотыкаясь, цепляясь долгими каблуками за остатки старинного земледельчества — глыбовые уступы между грядками на склонах, — Анечка идет. С белым личиком жасминного стекла, в душегрейке из сокращенной посылочной шубы; досталась ей шуба на продажу, а она ее не продала — изменила интересам своего национального движения.
Как всегда Анечка сосредоточенная, голова закинута, руки неподвижны. И на каждом спотыке — вся содрогается, обижается на дорогу, на свою неловкость.
4
А Плотникову — везло. Так, во всяком случае, пишется в дружеском письме: «…поперла везуха».
У Плотникова никогда еще не было так много денег — на все хватало. Он платил за непонятную — несмотря на два года житья — квартиру (белая мебель, полуутопленная в стены, маленький цветной «Филлипс», что почти не смотрелся, книжные полки, совмещенные с буфетом), — платил, выписывал чеки: желтые твердоватые бумаги с накатанным узорным крапом — мешающим подделке?.. А кто, кстати, подделывает чеки? — с крапом сложного финансового рисунка и синим бордюром. Чеки каждого пятнадцатого полагалось отсылать на имя Mrs. Hellene Stine, Manchester. И оставалось на все на свете: электричество-газ-вода, мясо в целлофановых пакетах, картошечка — сначала зажаренная, а потом лишь замороженная, а не наоборот, — миллион простокваш, три бутылки спиртного в неделю, ежевичные варенья, медовые печенья, чай, чай, чай. Пять книг в месяц. Мог бы и больше.
А оставалось!
Не копил — просто не снимал со счета. И однажды в банке видя, как впередистояшцй запросил у подьячий сумму остатка в письменном виде — сделал то же самое. Оставалось.
Три фирмы платили Святославу Плотникову за технические переводы с английского, — давали работу изгнаннику и себя не забывали. Три фирмы продавали внешнеторговому объединению «СОЮЗЭКСПОРТ» розовые с темными консолями электронные вычислители, стальные предметы машиностроительного вида, шубы из искусственного меха — все это требовало сопроводительных бумаг на языке заказчика.
Шубы Плотников узнал. Что-то подобное получила Аннушка, что-то подобное получали все, — или не все, но многие получали.
…Нас знают, за нами наблюдают, нам помогают. Шуба пришла из Копенгагена, клеймо — английское. Имя отправителя: Минна Функ, Фунна Минк, нечто такое. Так я — отправил ей благодарственное письмо, завязывающее знакомство и демонстрирующее мою серьезную смелорешимость. Следует по-английски: «Дорогая Фунна-Минна! Большое спасибо за прекрасный подарок. Надеюсь, что вскоре смогу поблагодарить тебя лично. Когда я получу разрешение на выезд в Государство Израиль на постоянное место жительства, мы обязательно увидимся. Быть может, следующее письмо я напишу тебе на нашем родном языке Hebrew. В ожидании того дня, когда я покину пределы СССР и переселюсь в Государство Израиль, я изучаю Hebrew. К сожалению, у нас недостаточно учебников…»
На берегу Средиземного моря у самого Иордана и Киннерета сидит в бетоне и стекле небоскреба из иерусалимского камня brave jew с синими внимательными глазами, молодым лицом и седыми висками. Этот jew — сотрудник секретной службы, не раз с опасностью для проникавший. Перед ним — мои имя, адрес и список заслуг. Рядом приписано: «Послать. Наш парень, настоящий jew». Сидящий набирает номер на диске телефона — голубого с белыми щитами — Давида — и говорит: «Послушай-ка, приятель. Разрази меня гром, если не нашлось кое-что подходящее для Фунны-Минны. Соедини меня с Копом (так сидящий называет Копенгаген), старина. «В Копе-Копенгагене синеглазая, белокурая, вся в хаки jewes Фунна-Минна садится на подземном аэродроме на самолет наших ВВС и прилетает в небоскреб. Сидящий наливает ей стаканчик апельсинового виски, протягивает мою фотографию, что послана была дяде. «Присмотрись-ка повнимательнее, малютка. Пусть ухлопает меня федаюн, если этот парень не стоит одной шкуры бизона — из тех, которые мы получаем от лондонских ребят».
Письмо вернулось из Копенгагена обратно ко мне: адресат отсутствует.
А Плотникову — везло. Он больше года не видел никого из тех, с кем дело делал.
Все первое время трясло Плотникова по всем по четырем по сторонам — прокачкой по кочкам: интервью, статьи, митинги в защиту. Семь газет напечатали, пять радиовещаний передали: «Москва. Агентство. По сведениям, полученным из осведомленных кругов, покинул СССР Святослав Плотников».