Укрощение тигра в Париже

— Моя жена — Жанн! — Ефименков расплылся в полупьяной сладкой улыбке, хаотичной и во все лицо, морщинистой, как река в весеннее половодье. Женщина, некрасивая, полная, в очках, одета в стиле американских девушек периода «флауэр революшэн» — в длинное летнее платье, окрашенное грубовато в зигзаги, крути и полосы, — подала писателю теплую, влажную руку. Крупные бусы из пластика на шее. — Правда, Жанн — великолепна? — Ефименков все еще стоял на своей половине стола и не давал сесть всем остальным, с неуместным слезливым восхищением глядя на жену. Лишь мадам Анжели не участвовала в сцене, она преспокойно наливала себе чай из серебряного чайничка. По рассказам Наташки, мадам всегда невозмутимо пьет свой чай… Ефименков наконец уселся.

«Мадам невозмутима, как Лимонов, — подумал Лимонов с одобрением. — Жанн, по всей вероятности, женщина чрезвычайно положительная. Но хуй этому рад.»

Злой писатель никогда не прощал обычным людям их обычность. Всемирно известный Ефименков мог бы найти себе женщину повиднее.

— Я слышал твою девушку вчера. Правда, только одну песню… Я приехал поздно. Ну поет! Ну голос! — Ефименков перегнулся к нему через стол. Его девушка так поет! Обалденно! Стаканы дребезжат! — сообщил он всем присутствующим.

— Когда она будет петь? — спросил Каратаев.

Длинный гробовщик поставил перед писателем бокал и, вынув из ведерка «Вдову Клико», наполнил бокал шампанским.

— Я не знаю, — сказал писатель. — Она исполняет обычно несколько песен в первом отделении и несколько — во втором. Я тоже здесь в первый раз.

— Когда будет петь Наташа, Оля? — Ефименков вытянулся в сторону сверхспокойной мадам хозяйки.

— Как обычно. По программе, — пробормотала мадам.

— Ты всегда выбираешь красавиц! — прошептал вдруг Ефименков. Схватил писателя за руку и пригвоздил руку к столу. — С тобой, наверное, что-то не в порядке… Комплекс неполноценности?

Милый, ясный, как дитя, хитрый Ефименков. Он понял взгляд писателя, обращенный на его жену. Лучшая защита — это нападение. Писатель мог бы объяснить Ефименкову, что красавиц он не выбирает, что так получается само собой, что на некрасавиц он вообще не обращает внимания. Что, может быть, в нем ненормально развито чувство эстетического. И мог бы сказать Ефименкову грубо, что, несомненно, приятнее видеть каждый день Наташкину широкоротую и асимметричную физиономию, чем полненькую рожицу Жаки. Но Ефименков был умница и понимал все сам. Потому писатель согласился с наличием у него комплекса неполноценности.

— А я, как Тютчев, — сказал он. — До сих пор у Тютчева были самые красивые женщины в русской литературе. Желаю его перещеголять!

— Я думала, пушкинская Натали Гончарова была самая красивая… — Жан была не только женой Ефименкова, но и профессором русской литературы.

— Эдик прав. Все три жены Тютчева были необыкновенные красавицы.

Парень в синей косоворотке вышел к микрофону и запел «Очи черные». Плохо запел.

— Эмоций! — крикнул Ефименков. — Не так поет! Не так! — простонал он: — Разве так поют отчаянную вещь «Очи черные»? Разве так поют, а? — обратился он к мадам и компании. — Рот открывай! Не спи! — закричал он парню и, неодобрительно качая головой, стал выбираться из-за стола. Выбираясь, он задел бокал, и бокал, ударившись о пепельницу, раскололся. Равнодушно оглянувшись на осколки бокала и пролитое вино, Ефименков выбрался к певцу и, схватив его за рукав, подтянул парня к столу. Задницей ткнул его в край стола и сказал: — Не надо, не пой, милый человек, эту песню, если не умеешь! — Певец глупо улыбался. Значительно омноголюдившийся зал полусотней очей наблюдал непонятную сцену.

— Ты даже не в том ритме поешь! Ты поешь сонно, а «Очи черные» следует исполнять страстно. Понял?

«Понял». Певец глядел не на Ефименкова, но на мадам-хозяйку, которая равнодушно наблюдала за сценой. Очевидно, точно с таким же спокойствием, потягивая чай, она наблюдала бы за тем, как Ефименков душит ее певца. Ефименков убрал руки с певца и, едва не сбив с ног официанта с подносом (на подносе помещалась двухкилограммовая банка икры в тазу со льдом), рванулся по кровавым ступеням вверх! «Егор! Маша! Я здесь».» Вернулся он с сильно нетрезвым художником и его рослой женой. Писатель знал пару по прошлой жизни в Москве.