Улица Рубинштейна и вокруг нее. Графский и Щербаков переулки

Вчера днем — вдруг звонок в передней, и на пороге Анна Андреевна. Была здесь поблизости в сберкассе, зашла спросить о Люшином здоровье и прочитать новые стихи. (Люша — девятилетняя дочь Л.К. Чуковской. — Авт.).

Мы сидели в Люшенькиной комнате, потому что Люша лежит у меня — там теплее. Анна Андреевна осталась в пальто, только шляпу сняла. Горло обмотано каким-то некрасивым шарфом — я не поручусь, впрочем, что это шарф.

Прочла стихи Маяковскому, слегка сбиваясь, неуверенно. Чудо энергии — строка: „То, что разрушал ты, — разрушалось“. Я попросила прочитать еще раз и, когда она задумалась, подсказала первые две строчки.

— Как? уже? — воскликнула Анна Андреевна. — У меня такое впечатление, что вы знаете мои стихи наизусть за 5 минут до того, как я их напишу. За 10, может быть и нет, но за 5 — безусловно.

— Правда, это непохоже на мои стихи Пастернаку? Нисколько? Я рада, если так.

9 марта 40.

Сегодня вечером Анна Андреевна пришла меня навестить. Я усадила ее в Люшиной комнате — Люша в это время лежала у меня в постели, и ее смотрел врач. Когда доктор ушел, Ида перенесла Люшеньку в ее кровать. Анна Андреевна ласково возле нее посидела, а я пока застлала у себя постель и привела комнату в порядок.

9 апреля 40.

Анна Андреевна была у меня вечером 29-го, то есть в вечер моего отъезда в Москву. Нарядная, причесанная, в ожерелье — видно, шла куда-то или откуда-то. У меня была Шура. Анна Андреевна прочитала нам „Кто может плакать в этот страшный час“.

11 мая 40.

Вчера вечером, когда у меня сидели Шура и Туся, позвонил Владимир Георгиевич и сказал, что Анна Андреевна просит разрешения зайти и показать корректуру из „Звезды“. Мне это было не особенно удобно (мы работали), но я, разумеется, сказала „жду“.

Она появилась очень поздно, в двенадцатом часу, нарядная, вся в черном шелке, любезная, светская и даже веселая. Познакомившись с Тусей (Шуру-то она уже видела раньше), она сразу сообщила нам весьма оживленно, что потеряла брошку — египетскую, — целых два часа искала и так и не нашла. „Брошка лежала на комоде… Беда в том, что у Пуниных домработница новая“.

— У меня сегодня две неприятности, — весело пояснила она, — во-первых, брошку потеряла, во-вторых, вот эту книгу приобрела.

И протянула Тамаре книгу, полученную ею сегодня в подарок от Шкловского. Туся огласила надпись: нечто мало понятное и весьма жалкое. Кончается так: „…мне очень трудно“.

Анна Андреевна отозвалась о книге крайне неодобрительно. Затем она вручила мне верстку своих стихов в „Звезде“. Я прочитала. Опечаток уйма…

20 июня 40.

Я позвонила Анне Андреевне среди дня, сказала, что больна, лежу. Она сразу вызвалась навестить меня.

И пришла. Принесла мне ландыши в подарок. В черном шелку, в белом ожерелье. Сегодня лицо у нее спокойное, и, как на всяком спокойном лице, меньше видны щеки, рот, лоб, — и ярче глаза. Сегодня они большие, серые. Расположившись у меня на диване, она была явно похожа на свой парижский портрет.

Мы заговорили о том, что книжка Гослита задерживается неспроста. Да, конечно так…

18 сентября 40.

Вчера вечером Анна Андреевна позвонила и пришла — поздно вечером, часов в десять.

Лицо ее показалось мне раздраженным, недобрым. Она была в черном шелковом платье и в шелковом платке, красивая, величавая. Разговор зашел о Ксении Григорьевне. Анна Андреевна говорила с ней с яростью, с искаженным от бешенства лицом. Потом она прочитала мне снова свою великолепную „Современницу“ — красавицу тринадцатого года. Потом принялась расспрашивать о моей работе. Я пожаловалась, что, когда только что напишу что-нибудь — стихи ли, прозу, — совсем не могу судить о качестве.

Она сидела у меня часов до двух. Я пошла ее провожать. Дворник долго не отпирал нам внизу дверь парадной, и мы смотрели сквозь стекла на темный город. Редкие машины проплывали беззвучно, как рыбы. А трамваи — с громким звоном: „заблудившиеся“. Потом дворник открыл нам, мы пошли, и она опять боялась переходить Невский…

17 октября 40.

Вчера вечером Анна Андреевна пришла ко мне в гости. В черном шелковом платье, в белом ожерелье, нарядная, но грустная и очень рассеянная.

Анна Андреевна была в этот вечер очень неразговорчивая. Говорила, только отвечая на вопрос…».[1175]

Еще одна запись из записок, связанная с повестью Л.К. Чуковской «Софья Петровна» и ее вторым бегством из Ленинграда: «Прочитав „Софью Петровну“ Анне Андреевне, я приблизительно в то же время прочитала повесть своим друзьям. Я пригласила к себе восемь человек; девятый явился незваный, почти против моей воли. Нет, он не был предателем и не побежал в Большой Дом докладывать. Но он был болтлив. Он рассказал кому-то интересную новость, а кто-то еще кому-то, и в конце 1940 года новость, в искаженном виде, „по цепочке“ проникла туда; там стало известно, что у меня хранится некий „документ о тридцать седьмом“ — как именовал „Софью Петровну“ следователь, вызывавший на допросы далеких и близких.