Умид. Сын литейщика

Оказывается, ничто не может так измотать, как отступление. Оно причиняло солдатам куда больше страданий, чем самые страшные раны. Иногда они занимали позицию, окапывались, устанавливали орудия в полной уверенности, что не станут больше пятиться. Грохотали жерла пушек, обрушивая на врага огненный шквал, разнося в щепы их укрепления, танки, автомашины. Земля сотрясалась от взрывов. Бойцы, обливаясь по́том, с трудом успевали подносить снаряды. Небо заволакивало черным дымом, будто тучами. Марат командовал: «Огонь!.. Огонь!..» Вдали взлетали сосны, столетние дубы, вырванные с корнем…

Но поступали сведения, что враг опять где-то прорвал линию обороны. Вновь приходилось впрягать в орудия измотанных, тощих лошаденок и отступать.

А теперь отступать некуда. Позади Москва.

Тишина.

Марат присел на сиденье наводчика орудия и, положив листок бумаги на планшет, пристроенный на коленях, начал писать письмо. Задумался. Снова перед глазами предстала мать. Сколько хлопот причинял ей Марат, пока вырос… Однажды, накупавшись в хаузе и продрогнув, он залез на крышу, нагретую солнцем, и лег. Не заметил, как уснул. Проснулся от чьего-то крика, показавшегося знакомым. Оказывается, мать, подумав, что сын утонул, подняла всю махаллю на ноги. Вокруг хауза толпился народ, а несколько мужчин барахтались в воде. Когда Марат слез с крыши, по толпе прокатился вздох облегчения. Мать кинулась к Марату, стала его обнимать, целовать. А мужчины выбрались из хауза и пошли в чайхану отогреваться горячим чаем…

А однажды родители, взяв с собой Барчин, уехали в дом отдыха. Марат остался дома. У него были какие-то дела, он не захотел ехать с ними. Через два дня мать вернулась. «Вай, сынок, я думала, у меня сердце разорвется! Как ты тут один дома?» — запричитала она, едва войдя в дом.

Можно себе представить, что сейчас она испытывает, думая о нем, своем единственном сыне.

Внешностью и ростом Марат вышел в отца. Он отпустил усы, чтобы выглядеть солиднее. Ведь были у него бойцы, старше его по возрасту, отцы семейств, и Марату, с детства привыкшему, согласно обычаю, с почтением относиться к людям старше себя, в первое время было как-то неловко отдавать им приказания. Тогда он и отпустил усы. А теперь привык к ним. Привык и к званию командира. Зная, что от выполнения его команд зависит жизнь бойцов, он требовал беспрекословного подчинения. Бойцы его любили. Землякам своим из Узбекистана, почему-то вдруг раскисавшим иной раз, он в шутку говорил: «Вы что это оробели, ребята? Как невеста, впервые оставшаяся наедине с женихом!» Джигиты улыбались, сами начинали шутить. А то еще и аскию затевали. Они с акцентом произносили некоторые русские слова, что делало их обмен остротами еще смешнее, заковыристее, и бойцы батареи, хватаясь за животы, покатывались со смеху.

Заканчивая письмо, Марат почувствовал себя, будто очутился в Узбекистане. Ему сейчас так захотелось попробовать горячей лепешки со шкварками, испеченной матерью. Перед тем как съесть, он намочил бы ее в арыке, пустив плыть по течению…

— Товарищ комбат, к командиру полка! — раздался чей-то отрывистый голос, вернувший Марата к суровой действительности.

Марат направился в землянку, что расположена неподалеку от его батареи. Здесь присутствовали несколько командиров. Склонившись над картой, они обсуждали план предстоящей операции.

На рассвете загрохотали пушки, сея смерть в стане врага. Богатыри начали бой. Сегодня каждый из них был во много раз сильнее богатырей, воспетых некогда в дастанах.

За ельником послышался шум. Оттуда стремительно шли танки. Наши танки. Они шли вперед, на позиции врага. «Теперь мы не отступим назад ни на шаг!» — подумал Марат, наблюдая в бинокль за передним краем фашистов, и скомандовал:

— Огонь! Огонь! Огонь!

Глава девятнадцатая

В ОЖИДАНИИ УТРА