Умид. Сын литейщика

Два или три дня Субхия не выходила из дома. Проходивший по улице Мусават Кари иногда заглядывал через невысокий забор и видел Субхию, лежавшую на айване на куче тряпья. «Помоги, аллах, бедной девочке», — говорил он и, проведя по лицу ладонями, шел дальше. Девочка замечала его, но у нее не было силенок сказать: «Дяденька, помогите мне!» Но если бы у нее и хватило силенок, она все равно не позвала бы его. Она боялась Мусавата Кари и его собаку.

Вернувшись от дочери, Мадина-хола застала девочку настолько ослабевшей, что она с трудом держалась на ногах. Мадина-хола легко подняла ее, словно пушинку, и унесла к себе домой.

— Теперь не смей убегать к себе, живи здесь! — строго наказала ей. — Из нашего двора тоже можно увидеть купол медресе Кукалдаш. Вон залезешь на шелковицу и увидишь…

Субхия послушалась ее. Через несколько дней девочка немного окрепла. Она лежала на супе и смотрела на шелковицу. Ей очень хотелось вскарабкаться на это дерево, чтобы издали увидеть купол медресе Кукалдаш и узнать, не прилетел ли белый аист. Иногда она впадала в забытье, и ей мерещилось, что ее взял на руки отец, прижимает к груди, целует…

Утром, вернувшись из булочной, Мадина-хола увидела Субхию, лежавшую ничком около шелковицы. Бросилась к ней. Тельце девочки было холодное…

Мадина-хола оповестила соседей. Привела председателя махаллинской комиссии, Нишана-ака, сторожа Арифа и чайханщика. Вынула из сундука кисею, припрятанную для своего смертного дня, кусок бязи и сто рублей денег. Несколько мужчин, посокрушавшись, отнесли Субхию на кладбище и похоронили.

Арслан приехал спустя полмесяца проведать мать. Он был потрясен смертью Субхии. Это горе, будто кинжал, пронзило его сердце, и он долго не мог прийти в себя. Он даже не притронулся к плову, приготовленному матерью.

Мадина-хола тихим голосом поведала ему махаллинские новости, сказала, что зять и Нишан-ака часто справлялись о нем, спрашивали, скоро ли приедет. А Арслану не хотелось никого видеть. Белый свет ему не мил. «Неужели махалля не могла уберечь одну маленькую девочку? Где же были святоши-чалмоносцы, сетующие на современную молодежь, любящие поучать всех?» Он упрекнул мать: она, мол, тоже хороша, оставила девочку без присмотра.

Арслан резко встал и, сухо сказав матери, что ему пора отправляться обратно, вышел. Мать пошла было за ним, но он сказал, чтобы не провожала. Через полчаса он уже сидел в кузове военной полуторки, мчавшейся по шоссе в сторону Чирчика. Перед его глазами стояла улыбчивая, большеглазая девочка с волнистыми волосами и говорила звонким голоском: «Спасибо, дядя Арслан! Когда во-он на тот купол мечети прилетит белый аист, придет мой папа домой, и тогда я тоже вас угощу такими же конфетами и печеньем…»

Глава восемнадцатая

БОГАТЫРИ

В ушах все еще держался звон, вызванный только что отгремевшим боем. Еще не рассеялась желтая пыль, нависшая над развороченным взрывами полем, где, чадно дымя, замерли четыре фашистских танка. Бойцы отряхивали с себя землю и уже перебрасывались шутками. В изнеможении опустившись кто где стоял, дрожащими от нервного напряжения пальцами свертывали самокрутки.

Командир батареи капитан Саидбеков спустился в окоп и, сев на ящик со снарядами, вынул из нагрудного кармана письмо, которое не успел дочитать из-за неожиданной танковой атаки гитлеровцев. «Вот почему задержалось письмо из дома», — подумал он, узнав, что родители переехали в Шахрисябз. Приглядываясь к знакомому почерку Барчин, он улыбнулся. Представил ее, сидящую за столом, обдумывающую каждую фразу. А мать с отцом подсказывают каждый свое: это, мол, не забудь написать и это…

Артиллеристы, заметив улыбку на лице командира, переглянулись. Марат Хумаюнович понял, о чем они подумали, объяснил:

— Это письмо от сестренки.

— Так уж и от сестренки, товарищ капитан? — спросил, лукаво прищурившись, сержант Дмитриев, балагур и весельчак.

— От сестренки, — задумчиво повторил капитан.

Поднявшись, он поднес к глазам бинокль и стал внимательно оглядывать далекие холмы. Слева от них синели густые леса, а над ними снова собирались почти черные, грозовые тучи. Ему не нравилась наступившая тишина. Что-то тревожное было в ней. Марат любил тишину, когда она позволяла слышать пенье птиц, стрекот кузнечиков, шелест ветерка, пробегающего над цветущим клеверным полем. А эта тишина… она предвещает что-то недоброе.

Марат взял бинокль в левую руку. Правая была забинтована и все еще побаливала после ранения, полученного в бою под Смоленском. Там они поколотили немало фашистских танков, но и самим досталось изрядно. Марат Саидбеков потерял больше половины ребят из своей батареи. Но всех оставшихся в живых наградили орденами. У капитана на груди теперь сверкал орден Красной Звезды.