Унесенные за горизонт

― Что, хотите навязать своих детей? Отца у них нет, вас убьет бомба, а я буду их растить?

― Бог с тобой! Никто тебе их не навязывает, тебе самой будет лучше! А если что случится со мной, их воспитает государство.

Но Мавруша была непреклонна.

Жена Сеи, Алла, посоветовала отправить с детьми Иосифа Евсеевича ― она его ненавидела:

― Если б ты только знала, Рая, как он мне надоел!

Передать эту гадость не решилась, старик от моего предложения наотрез отказался и уехал с семьей сына куда-то за Уфу[61].

Соне было девять лет, Эдику четыре с небольшим. Но после мучительных размышлений ― решилась.

От Южного порта на большом пароходе мои дети отправились в далекое путешествие по русским рекам: Москва, Ока, Волга, Кама... Прибыли в Молотов (теперь Пермь), оттуда поездом их доставили в Кунгур, где на берегу Сылвы, в доме отдыха ЦК авиаработников, были организованы интернат и детский сад для детей работников ВЦСПС.

Меня осуждали даже близкие друзья. Я отстаивала свое решение как единственно правильное, а сама тосковала и тревожилась.

Начальником писательского эшелона был назначен один мой автор ― Марк Ефетов. В тридцать пятом редактировала его первую книжку, тогда же он стал вхож к нам в Колокольников и даже, навязывая дружбу «домами», познакомил с женой Дитой. Арося относился к нему иронически и за глаза именовал «Буфетовым». Однажды ― прошло, наверное, не меньше года после Аросиной гибели ― Марк признался мне в любви:

― Я бы никогда не посмел... ваш муж... я очень уважал его, но теперь...

― Что теперь? ― спросила я удивленно.

― Я бы хотел... соединить наши судьбы, ― избегая моего взгляда, пробормотал он.

― А Дита как же? ― удивилась я.

― С Дитой я живу по инерции, а вас люблю.

Я засмеялась.

― Значит, вы совсем меня не любите, не любите?

― Так, чтобы стать вашей женой, конечно, нет! Останемся друзьями[62].

Марк предложил место в эшелоне. Два моих «я» ― мать и коммунист ― немедленно сцепились между собой. Борьба была нешуточной; узнав, что эшелон идет под Казань, в Чистополь, я тотчас нашла предлог:

― А мне нужно работать вблизи детей, не дальше чем в Молотове!

Но Марк стал уверять, что именно в этом городе у него масса друзей в редакционных и писательских кругах, что он лично отвезет меня туда и обеспечит работой. Крыть было нечем. Собрала партбюро и робко сказала о возможности своей эвакуации. Неожиданно просьбу мою поддержали и вынесли решение, которым освобождали от обязанностей секретаря парторганизации и, таким образом, благословляли в путь.

― Вы мать, и вам надлежит быть с детьми, ― назидательно сказал директор издательства, заметив мою обиду.

Легкость, с какой было принято это решение, задела.

С заседания вышла совсем расстроенная. Значит, только потому, что я мать, я должна, по их мнению, сидеть в глубоком тылу и издали наблюдать за трагическими событиями, происходящими в стране?

А тут позвонил Марк. Он очень обрадовался, узнав, что меня отпустили, сказал, что час отправления эшелона пока неизвестен, но в любом случае завтра он тронется в путь. Марк дал несколько советов, как собраться в дорогу, что взять с собой, и велел ждать звонка.

Радость Марка насторожила. Всю ночь, помню, не могла заснуть, размышляя, правильно ли поступаю, и к утру пришла к твердому убеждению, что ехать ни в коем случае нельзя. Я рисковала потерять свою самостоятельность, попасть под власть человека, мне немилого, которому ничем не могла отплатить за участие в моей судьбе...

Утром, как всегда, я пришла на работу и попросила считать вчерашнее мое заявление недействительным, так как возможность эвакуации исчезла. Марк обрывал телефон, но я не подходила, малодушно избегая разговора, и мои товарищи всякий раз сообщали, что меня срочно вызвали в райком партии.

Так я осталась в Москве.

Алексей Мусатов

Я была отчаянная трусиха ― пребывание на крыше и тушение зажигалок стоили мне многих сил и собранности всей воли. Особенно я не любила бомбоубежищ ― все знали, что от прямого попадания спасения не было; спускаясь в них, сразу начинала задыхаться. Наиболее безопасным считалось метро ― каждый вечер туда брели женщины с детьми, увешанные узлами и чемоданами, ― и дышалось там лучше. От этого распорядка жизни по сигналу сирены, от бессонных ночей я так уставала, что, как только представлялась малейшая возможность, мчалась в Кучино, на дачу, за которой теперь приглядывала Мавруша.

Оставаться в доме на ночь боялась ― самолеты пролетали так низко, что стены тряслись, и я убегала спать в траншею ― ее выкопали на участке под густой кроной деревьев. Лежанки, сделанные из оставшейся глины и устланные пахучим сеном, манили ко сну, на них после Москвы отдыхалось относительно спокойно.

В конце июля Мавруша, поджав губы, показала билет на Старый Оскол.

― Что, туда еще ходят поезда? ― удивилась я.

― Ходят.

― Ты с ума сошла! ― воскликнула я, ― прямо немцу в пасть лезешь!

― А кому нужна наша деревня? Ему Москва нужна, вот он ее и бомбит. А скоро хлеб кончится.

Все мои аргументы были отвергнуты. Мавруша уехала.