Unknown

Легендарные герои,— снова торопясь, перебил его Анатолий Васильевич,— Чапаев! Кочубей! Щорс! Вы про них хотите сказать? Им, дескать, дан был простор? Дорогой мой, представьте себе: на фронте в две с лишком тысячи километров нам, командармам, дают «простор»: делай, что хочешь. Да я бы завтра же и выступил. Я — завтра, а сосед мой — через неделю, другой сосед вообще не выступил бы... Да так бы по всему фронту. У-ух, милый, каша бы какая была!.. Нет. У нас очень почетная роль — мы исполнители воли партии, воли народа. Партия и Сталин для нас, как и для вас,— единое,— и Анатолий Васильевич, все так же внимательно посматривая в окно, произнес: — Смотрите-ка, это наш генерал Тощев, командующий артиллерией. Вон кого-то на дороге раздолбал. Дай-ка ему простор, так он сегодня же всю мощь своей артиллерии обрушит на врага. А что толку? Нет, вы посмотрите только на него!

На дороге стоял генерал в зеленоватом, в талию, кителе, в синих брюках галифе, в сапогах с узкими носками и с голенищами в обтяжку. Все на нем было тщательно пригнано, почищено, отутюжено, как на учителе танцев. В правой руке у него хлыст для верховой езды. Стоя на дороге, генерал что-то чертил хлыстом на земле. Чертил долго, упорно, потом вдруг все затоптал и направился в хату Макара Петровича.

Анатолий Васильевич, смеясь, проговорил:

Кого-то раздолбал на песке. Своеобразный человек.

Через какую-то минуту Тощев, не постучавшись, вошел в комнату. Переложив хлыст из правой руки в левую, он, поприветствовав, подчеркнуто независимо произнес:

Здравия желаю,— затем сел на стул, легонько ударяя хлыстом по начищенному голенищу, посматривая на всех из-под пенсне острыми глазками.

Следом за ним вошел Троекратов. Этот поздоровался со всеми за руку, подсел к Николаю Кораблеву и шепнул:

Зашли бы к нам в политотдел. Посмотрите нашу работу, да и поговорить хочется. Ведь недавно раскритиковали в Москве третий том «Истории философии». Попало кое-кому. Слыхали, поди-ка?

Не только слышал, но и читал...

Правильно, пожалуй, по Гегелю ударили?

Да не по Гегелю. Чего его «ударять»? — еще не остывший от разговора с командармом и досадующий на то, что этот разговор прервали вошедшие, громко произнес Николай Кораблев.— Ударили, мне кажется, по тем, кто возвеличил Гегеля.

Генералы стихли, прислушиваясь, и если бы не это, то Троекратов, вероятно, согласился бы с Николаем Кораблевым, но тут его «заело», и он со скрытым пренебрежением, но все тем же мягким, бархатным голосом произнес:

Легче, конечно, Гегеля назвать мракобесом, чем разобраться в его учении.

Николай Кораблев понял, что сказанное адресуется к нему и это сказанное можно перевести так: «И чего, дескать, вы лезете не в свои дела: строите моторы, ну и стройте, а философия вам недоступна». Поняв так слова Троекратова, он прикусил нижнюю губу и резко сказал:

А вы не объявляйте монополию на Гегеля.

Ишь, ишь! — подхватил Анатолий Васильевич.— «Монополию». Действительно.

А я и не объявляю,— уклонился Троекратов, в то же время думая: «А ему палец в рот не клади,— и вслух: — Я только полагаю, что нельзя сбрасывать со счетов немецкую философию, тем более Гегеля.

А мы и не сбрасываем. Мы просто даем точную оценку,— еще резче проговорил Николай Кораблев, думая: «Ну, это тебе не военное дело, и тут ты меня голеньким не возьмешь».

Я Гегеля не читал,— сказал Тощев и с силой ударил хлыстом по начищенному голенищу.

На слова Тощева никто не обратил внимания, только Троекратов украдкой косонул на него глазами и произнес:

Нелегко разобраться в трудах гения.

Да ведь, Николай Николаевич, понятие «гений» тоже изменилось. Наполеона считали и считают гением. Почему? Не потому ли, что он когда-то утопил в крови всю Европу? — в упор глядя на Троекратова, проговорил Николай Кораблев.

У Наполеона есть чему поучиться,— вмешался Макар Петрович, постукивая костяшками пальцев по столу.

В военном деле? А во имя чего?

Во имя блага народа, Николай Степанович.

Но ведь немецкие генералы тоже учатся у Наполеона военному делу. А во имя чего?

«Ох ты, как он поворачивает,— восхищенно подумал Анатолий Васильевич, любовно посматривая на Николая Кораблева,— оказывается, он не просто директор»,— и вслух:

А ну, давайте. Давайте, Николай Степанович. А то у нас тут полковник Троекратов действительно объявил монополию на Гегеля.

Я понимаю,— смутясь от слов Анатолия Васильевича, продолжал Николай Кораблев,— я понимаю и целиком принимаю, что Маркс, Ленин — гениальные люди, или тот же Дарвин, или наш Павлов, или супруги Кюри, открывшие радий. Но Гегель? Почему Гегель гениален? Я никак не пойму. Может быть, потому, что он считал прусскую феодальную монархию последним и высшим этапом развития человеческого общества?

Но ведь он это утверждал под конец своей жизни,— почему-то краснея, проговорил Троекратов.

Ага! — воскликнул Анатолий Васильевич.— Под конец? А конец...

Всему делу венец,— определил Макар Петрович.

Тощев снова и еще сильнее ударил хлыстом по голенищу и высказал то, что он хотел сказать вначале:

Я Гегеля не изучал, но с удовольствием его раздолбаю.