Unknown

Петру Завитухину было лет сорок пять, пальцы на правой руке отсутствовали (оторвало на распиловке леса), но, главное, у него было какое-то чудное лицо: яйцевидный лоб заканчивался на макушке, от одного уха к другому тянулась бороздка из жестких волос, ноздри широкие, как у лошади. Лицо вообще казалось умным. Но стоило только Петру Завитухину выпятить губы и пожевать ими, как все лицо становилось глуповатым и даже преступным; вот почему, встретившись с Петром Завитухиным в селе Ливни, Татьяна запомнила это лицо на всю жизнь.

Сейчас, подойдя к Ивану Кузьмичу, Завитухин развязно потребовал:

—И меня примите, в уголок-то.

Иван Кузьмич с холодком ответил:

—Да ведь некуда.

—Ну-у? Чай, как-нибудь втиснусь,— и тут же, посмотрев на Ахметдинова, произнес: — Чай, я не татарин гололобый. Чай, я свой, московский.

—Ну, ты вот что, Петр,— Степан Яковлевич весь затрясся: — валяй-ка вон туда. Вон, видишь, есть место. Нечего тут околачиваться.

Петр Завитухин отошел, занял место, на которое показал ему Степан Яковлевич, и, выхватив из кармана бумагу, карандаш, начал что-то писать.

Ахметдинов ел хлеб, макая его в ведро, затем поднял голову, посмотрел на Петра Завитухина.

—Петра, что писал и зачем писал?

—Про хлеб... и руки у тебя, ой,— ответил тот, с жадностью поглядывая на хлеб.— Я ведь какой! Я ведь все досконально знать хочу. Вот руки у тебя! Ну и сила, как у льва, впрочем, чего я никогда не видал.

—Руки и у тебя есть, а голова — нет.

Петр Завитухин вытянул губы и, сделав лицо глупым, кинул:

—А у тебя есть голова? Эко, голова! Была бы голова, не заставила бы тебя горб гнуть... за хлеб такой-..

Ахметдинов не нашелся, что ответить. Человек он был вспыльчивый, и когда в нем все начинало клокотать, он терял слова: что-то гудел на своем родном языке, весь собравшись в комок, сжимая большие, узловатые кулаки. И тут, сверкнув раскосыми глазами, что-то прогудев, он вдруг выпалил:

—Моя голова знает, что делать, а твоя голова — горшок. Твоя голова надо крутить и вместо рукомойника ставить, тогда шалтай-болтай не будешь,— и поднялся, все так же не разжимая кулаки.

«Пес гололобый, жамкнет еще»,— с дрожью во всем теле подумал Петр Завитухин и, криво улыбаясь, забормотал:

—Да нет. Что ты? Шутю я, шутю. А так, знамо, интерес большой. Понимаем мы, как сознательные... и даже с песней можем... и ходили, в Москве, на Красной, вон где. Хошь, я тебе спою, а?

—Тебе надо в лес бежать, с волком петь,— сквозь зубы процедил Ахметдинов и крупным шагом, прогибая половицы, вышел из барака.

—За что человека обидел, Завитухин? — откашливаясь в ладошку, вступился Степан Яковлевич.

—Совесть, что ль, окончательно растерял? — упрекнул Иван Кузьмич.

Петр Завитухин вскочил.

—А я что? Между двумя огнями повертись-ка,— вгорячах проговорился он и мертвеющими глазами уставился в угол, со страхом вспомнив первое свое падение.

Оно случилось лет десять тому назад и с каждым годом все наворачивалось, как снежный ком. Петр Завитухин боялся прямо и открыто сказать о своем падении, как сифилитик, живущий в общежитии, боится открыть свою болезнь: его немедленно удалят из общежития. И во время войны Завитухин было убежал к тем, кто заразил его «душевным сифилисом». Он заявился к ним и нахально стал бахвалиться «своей преданностью», а те, посмотрев на него, как на бездомную собаку, посадили на танк и заставили показывать дорогу в села, а в селах распознавать советских людей, которых потом вешали. Так он побывал и в селе Ливни. Потом фашисты предложили ему вернуться на завод и заняться «диверсиями».

«А что я сделаю? Что? Когда на тебя со всех сторон смотрят тысячи глаз. Сами бы попробовали... чертовы колбасники»,— со злобой подумал он и сейчас, но, глянув на Ивана Кузьмича, на Степана Яковлевича, боясь, что они могут увидеть его «душевный сифилис», немедленно встряхнулся, вытянул губы, пожевал ими, затем, скособочась, как бы кого-то дразня, крикнул:

—А что? Лошадь не покорми, и та взбесится. Вот ведь чего,— и, причмокнув толстыми губами, он ринулся из барака следом за Ахметдиновым.

Так они четверо и зажили в углу барака. Поднимались чуть свет, бежали в столовую, становились в длинную, никому не нужную и бестолковую очередь. Но столовая, к которой они были прикреплены, вскоре сгорела (ее поджег Петр Завитухин), и им завтракать, обедать и ужинать пришлось на месте. Это было еще хуже, потому что, кроме холодной воды и хлеба, они ничего не имели.

—Образуется. Все образуется. Помнишь, Степан Яковлевич, у Льва Николаевича Толстого слово такое есть «образуется». И тут все образуется,— утешал Иван Кузьмич.

—Да ведь, говорят, Москва не сразу строилась,— отвечал Степан Яковлевич, кашляя все с большей хрипотой.— А мы куда приехали — не в гости? И то удивительно, сколько тут сделано за какие-нибудь пять- шесть месяцев. Нет, Николай Степанович прямо чудеса творит. Конечно, чучело наш все это опоганит.