Уорхол

На «Фабрике» непроизвольно установились порядки именно этой идеальной модели, когда на так называемой ничейной территории делалось всё, чтобы появилась возможность самых разных встреч. Для той атмосферы нужны были прогрессивные, беспокойные, блещущие остротой умы; энтузиасты-организаторы; красивые девушки и парни; люди, облеченные властью, и люди, имевшие деньги; представители искусства и люди с чувством юмора; несколько политиков. Нужен был легкий аромат скандала вокруг запретных удовольствий, уже распробованных и пока безнаказанных. На «Фабрике» все вкусившие запретных плодов знали на память адрес доктора Робертса. «Наркотические инъекции вызывали безумное половое желание, которое немедленно удовлетворялось, – писала Эди в своих воспоминаниях “Чао, Манхэттен!”. – Это обстоятельство обеспечивало доктора Робертса богатой практикой у светской, далеко не бедной публики».

На «Фабрике», по словам Стивена Коха, «ужасные вещи, воображаемые теми, кто никогда там не был, происходили на самом деле… Это скорее напоминало беспорядочную ребяческую возню с поливочным шлангом». Там было столько секса, искусства, амфетаминов и знаменитостей, что бо́льшего и желать было нельзя. Сверх того, двери «Фабрики» были всегда открыты, и если там появлялись полицейские, то скорее для того, чтобы поглазеть по сторонам, развлечься или эмоционально откликнуться на происходившее, чем для того, чтобы действительно наказать правонарушителей и восстановить порядок.

Там все казалось загадочным, там все превращалось в золото в электризующем свете Энди Уорхола, в возбуждающей атмосфере его славы и под его взглядом. Он был знаменитостью, и вокруг него все купалось в очистительных водах его покоряющей индифферентности, его дара манипулирования, в зажигательных и маргинальных безумствах. Все вели себя как у себя дома. Случались и непристойности, озаренные вспышками света, и откровенный бред, подававшийся с энергичным напором в стиле декаданса.

Здесь находили пристанище все бунтари против традиционной культуры, единоличным и непререкаемым решением рождались «суперзвезды» кинофильмов. Идя в авангарде движения за женское равноправие, «суперзвезды» с гордостью могли смело называть себя красивыми, умными, независимыми и изысканными. Эди, Нико, Вива, так же как Грета Гарбо и Бетт Дейвис[499]

в «звездной системе» 1930-х годов, одним взглядом могли убедить любого из своего окружения уступить малейшему их капризу.

«“Фабрика” – это было звездное место, – говорила Нико, – всегда на гребне волны». Там балагурили, снимали кино, кололись наркотиками, флиртовали, работали, выделывали экстравагантные трюки, чтобы привлечь к себе внимание, вились вокруг хозяина, всячески ему угождая. Вся эта жизнь очень напоминала театральную постановку.

Зеваки, гости, деловые партнеры создавали беспрерывный людской поток, протекавший в призрачно-зеркальном мире. Казалось, что всё – люди, предметы – отражалось на блестящих стенах, потолках, полах, выкрашенных серебряной краской стараниями Билли Нейма.

Тип из шкафа

После Маланги в этом серебристом мире именно Билли Нейм исполнял обязанности интенданта и «консьержа». Именно у него хранились ключи от «Фабрики», что было знаком абсолютного доверия. Это помещение он рассматривал почти как свое личное владение.

В самом деле, главное украшение «Фабрики» – это он. Раньше Билли был разнорабочим и вел почти бродяжническую жизнь. Одно время он даже работал осветителем в каком-то театре на Бродвее. По просьбе своих друзей он стриг им волосы: его дед работал мужским парикмахером. «Со временем, – рассказывал Нейм, – моя работа обернулась праздником, и весь народ потянулся ко мне. Я завернул стойки, колонны, башенки алюминиевой фольгой и установил несколько прожекторов. Такие вещи доставляли мне огромное удовольствие». Когда Уорхол заглянул к нему на 7-ю улицу, то пришел в восторг от увиденного и сразу же попросил Билли сделать то же самое на «Фабрике».

Билли пришел, начал покрывать столбы серебряной бумагой. Где это сделать не получалось, он окрашивал поверхности краской такого же цвета, и поскольку это занятие отняло у него гораздо больше времени, чем он предполагал, то так и остался на «Фабрике». «Два туалета я приспособил под темную комнату, – рассказывал Билли Нейм, – чтобы печатать фотографии, которыми я стал увлекаться. Там же я и спал в закутке, по площади около трех квадратных метров, прямо на полу, потому что не привык спать на кровати».

Билли Нейм по большей части воспринимался всеми как «тип, все время проводящий в шкафу, в самом дальнем углу». «Забавный парень, этот Билли, – отзывался о нем Пол Моррисси. – Он прожил четыре года в сортирах, без вентиляции, выходя оттуда только по ночам, чтобы его никто не заметил. В результате такого образа жизни, когда он совершенно не видел солнечного света, а его организм страшно нуждался в витаминах, он стал похож на прокаженного, покрытого отвратительными язвами и засохшими болячками. Спал он скрючившись, поджав ноги к самой голове, а ногти отросли на невероятную, невообразимую длину».