Урал грозный

— Дождь-то — черт его знает, может и завтра начнется,— ответил Матвеев, виновато поглядывая на нее.

— Значит, сегодня?

— Значит.

— Третий и четвертый, или только четвертый?

— Давайте и третий... Софья Демидовна, дорогая, не смотрите на меня так сердито, ей-богу, другого выхода нет! — невесело усмехнулся Матвеев.

— Странно, словно я на вас сержусь, причем тут вы! — раздраженно ответила Софья Демидовна.

Стараясь, чтобы гримаса боли не проступила у нее на лице, она вошла в класс с Матвеевым и сказала ученикам:

— Ребята, сегодня у нас больше не будет уроков. Придется нам всем помочь нашему колхозу закончить посадку картофеля, пока стоит благоприятная погода.

По оживлению, которое охватило ребят при этом известии, было ясно, что лучшего подарка Матвеев не мог сделать в этот майский день. Даже сонная Шура Данникова зашевелилась, а Ваня Щеглов, едва секретарь райкома и директор вышли в коридор, вскочил на парту и с криком: «Го-го-го!» — пробежал до учительского стола: иначе он не мог выразить восторг, переполнявший его душу.

В школьном дворе, залитом солнцем, выстроились мальчики и девочки, смеясь и щебеча. Нина Осиповна, косясь на суровое лицо директора, старалась установить тишину. Матвеев подошел к Софье Демидовне:

— Вы что, тоже идете?

— Конечно.

— Вам это совсем ни к чему. У вас больное лицо.

Она только взглянула на него.

— Я серьезно прошу, Софья Демидовна, откажитесь, поберегите себя.

— А вы себя разве бережете? — спросила она.— И мне, и мне давай! — сказала она Кате Гладких, которая несла лопаты из сарая.

Матвеев покачал головой и отошел от нее...

В поле Софье Демидовне сначала показалось холодно: дул свежий ветер, от болота, из-под горы, тянуло сыростью. Но едва она, преодолевая боль, сделала несколько ударов лопатой, как ощутила чудесную молодую теплоту, разлившуюся по жилам; и даже боль как будто стала тише.

— Ну, Шура? Тебе двенадцать, а мне шестьдесят два; я в пять раз старше, а давай-ка — кто быстрее?— сказала она Шуре Данниковой, которая помаленьку, не торопясь, ковыряла землю на соседней полоске. И легко, как молодая, загнала лопату в землю:

— Видишь, как!

— Э, куда вы все годитесь! — по-мальчишески закричал Матвеев; он сбросил плащ, воткнул в землю палку и, отобрав лопату у Кости Рябкова, стал ловко работать ею...

— Нет, я моложе тебя! — сказала Софья Демидовна Шуре, которая никак не могла за нею поспеть.

3

Вечером Матвеев подсчитал и сказал, что колхозный план посадки картофеля выполнен на 88 процентов.

— Еще денек такой работы — и перевыполните план, хватило бы посадочного материала! — сказал он смущенному председателю колхоза.

Он уехал, обещав вернуться завтра к полудню. Дети разошлись по домам. Софья Демидовна тоже пошла домой, в школу. Она шла легко, но, поднимаясь на крыльцо, вдруг почувствовала, что смертельно устала. Ладони у нее пылали, шейные позвонки болели, все кости ныли. Прокофьевна ждала ее в дверях.

— Наработались?— спросила она с ехидством.

— Дай-ка теплой воды, ноги вымыть,— сказала Софья Демидовна.— Устала я, сил нет.

— Так вам и надо. Нечего тянуться за другими. Подумаешь, какая молоденькая нашлась.

Она повернулась и побежала за водой, а Софья Демидовна чуть не вскрикнула, схватившись за бок: проклятая печень опять принялась за свое.

Лекарство немного успокоило боль. Вымывшись и переодевшись, Софья Демидовна села в свое старое деревянное кресло. Прокофьевна положила ей за спину подушку, поставила на стол ужин, положила газеты.

— Ешьте, чего же вы не едите! — сказала она грубо.

— Потом, Прокофьевна...

— Ничего не потом, а сейчас ешьте.

Такой тон установился между ними двадцать три года назад: Прокофьевна грубила Софье Демидовне, как хотела, и ухаживала за нею, как мать за единственной дочерью. И Софья Демидовна знала: умри она — никто не будет горевать так искренне и безутешно, как Прокофьевна.

— Небось, весь день ничего не ели.

— Нам из колхоза в поле присылали обед, я ела.

— Дадут вам ученики поесть. Костьке, чертенку, опять завтрак отдали, думаете, не знаю? Все будто нарочно делаете, чтобы окачуриться.

— Надоело, надоело. Замолчи,— сказала Софья Демидовна.

Прокофьевна ушла и стала швырять в коридоре поленьями и хлопать печной дверцей. А Софья Демидовна сидела, положив руки на подлокотники кресла, и внезапный сон закрыл ей глаза...

Она проснулась. Было тихо, совсем тихо. Значит Прокофьевна уже улеглась. Значит, уже ночь. Тихо, совсем тихо... только какое-то едва уловимое мерное шуршанье. Над головой. По крыше. Дождь...

Опять болела печень.

В маленькой лампе нагорел фитиль, свет был слабый, темный. Дождь усиливался. Если дождь будет и днем, с картошкой плохо... Ох, как болит печень. И никому, никому нет дела. Даже Прокофьевна улеглась.

Тоска охватила Софью Демидовну.

Наверно, завтра у нее разольется желчь. С каждым годом здоровье хуже. Жизнь идет к концу. Есть старики — на двадцать лет старше ее, а бодрые и здоровые. Она до времени перегорела в работе. Что было у нее, кроме работы? Ничего.