Урал грозный

— Здорова была, товарищ Лахтина. Задержался я маленько сегодня.

Он стал рыться в карманах, ища пропуск. Но из караульной будки вышел дежурный, которому врач успел уже все рассказать, и что-то шепнул вахтеру. Непомнящего пропустили.

И вот он пришел в свой цех и прямо направился к своему станку во втором пролете, быстро, хозяйским глазом осмотрел его, оглянулся, поискал глазами в молчаливой толпе рабочих, в отдалении деликатно смотревших на него, нашел наладчика, подозвал его пальцем.

— Здоров, Константин Андреевич. Поправь-ка мне диск на делительной головке.

Как ни уговаривал Аркадий Львович, всем было интересно поглядеть на знаменитого фрезеровщика; так неожиданно, так необычно вернувшегося на свой завод. «Барычев тут!» — пронеслось по цеху. Егора Петровича Барычева считали погибшим и дома, и на заводе. Давно не было никаких вестей о нем.

Аркадий Львович издали посматривал за своим пациентом. Барычев еще раз критически оглядел свой станок, одобрительно крякнул, и врач услышал, как облегченно вздохнул стоящий около него молодой парень, видимо, заменявший Барычева у станка. Но вот затрубил над цехом бас заводского гудка, Егор Петрович Барычев вставил в оправку детали, укрепил, как он всегда делал, сразу два фреза большого диаметра, пустил станок вручную, а потом мягко включил подачу. Брызнула эмульсия, поползла, завиваясь, металлическая стружка. «По-своему работает, по-прежнему, по-барычевски»,— с уважением шептали вокруг. Барычев работал. Свободной рукой он успевал заготовить детали в запасной оправке. Он не тратил ни одной лишней минуты. Ни одного ненужного движения не делал он. И вскоре у его станка выстроились ряды готовых деталей. Как ни просил доктор, а нет-нет кто-нибудь да приходил к Барычеву и любовался его работой. Память уже вернулась рукам мастера. Он оглянулся, посмотрел на другие станки и заметил, что у соседей готовых деталей тоже немало.

— Что это сегодня на всех стих такой нашел?— удивленно проговорил он, обращаясь к другу-наладчику.— Гляди ты, Константин Андреевич, молодые-то наши из ранних.

— Ты-то больно стар,— пошутил наладчик.— Тридцать еще не стукнуло, а тоже стариком заговорил. А что касаемо продукции, то у нас теперь весь цех по-барычевски работать взялся. 200 процентов даем. Сам понимаешь, тянуть тут некогда. Война.

— Война?— тихо переспросил Егор Петрович и уронил ключ на кафель пола. На этот звук поспешил Аркадий Львович. Он увидел, как сперва побагровели, а потом мертвенно побелели щеки Барычева.

— Костя, Константин Андреевич... Доктор... А жена как, ребята мои?.. Ведь я ж их с первого дня не видал, как на фронт ушел.

И память обо всем ворвалась в него, обернувшись живой тоской по дому.

Надо ли рассказывать о том, что было в маленьком домике, где жила семья Барычева, когда Аркадий Львович привез на машине директора Егора Петровича?.. Пусть каждый сам представит себе это и найдет в своем сердце слова, которые он бы услышал, если бы попал в тот час к Барычевым.

Вечером Барычев сидит перед зеркальцем в своей палате и бреется, готовясь к новогодней елке. Рядом на койке присела его жена с заплаканными, счастливыми, но все еще чуточку неверящими глазами.

— Ох, Егорушко,— тихо произносит она время от времени.

— Отхватили молодцу буйны кудри,— усмехается Барычев, рассматривая в зеркальце свою стриженую голову,— а помнишь гущина была какая. Дождь бывало хлещет, а я без шапки иду себе и не чувствую. Не пробирает. Помнишь?

— Помню.

— И я, Шура, помню. Все вспомнил... А прическу все-таки жаль.

— Вырастет, вырастет ваша прическа,— громко говорит вошедший в палату доктор.— Еще пышнее чем прежде шевелюру заведете. Что? Я вас когда-нибудь обманывал? Вспомните-ка! Теперь уж вам нечего прикидываться, будто не помните, гражданин бывший Непомнящий! Я ведь вам говорил: вернется память, все восстановится. Идемте-ка встречать у елки Новый год. Это очень важный год. Существенный год. Все вернем. Все восстановим. Только забыть — ничего не забудем. Все фашисту припомним. Такой год и встретить надо как следует.

Из зала уже доносятся заливчатые переборы баяна.

1942

ДВЕ ВСТРЕЧИ

Встреча в потемках

Я возвращаюсь с Западного фронта. Ночью на станции Сухиничи жду поезда. Он должен уходить в час двадцать пять. Это — специальный фронтовой эшелон. Им можно доехать до Калуги.

Станция разрушена еще во время осенних боев прошлого года. В темноте натыкаешься на груды разваленных кирпичей. Ночь темна. Зеленые зарницы немецких ракет передергивают небо над горизонтом. Час назад кончилась воздушная тревога. Вертикальный луч прожектора упирается в низкие тучи. Ударит снизу, упрется, отпрянет, словно сказочный богатырь, собирающийся головой выбить днище темной бочки и выйти на волю из своего заключения. И глухо, как из бочки, бьют далекие пушки.

На развалинах станции, на сброшенных балках, около уцелевшего пакгауза сидят деревенские ребята. Их человек семьдесят. Они едут в Москву. В соседних прифронтовых селах только что проведен набор в фабрично-заводские школы и ремесленные училища.