Уроборос. Проклятие Поперечника

И вот, теперь под подошвами Дмитрия Дмитриевича тихо поскрипывали абсолютно все ступени Тартарии, включая и нулевую — общенародную, самую массивную, инертную и плоскую, бесправную и безропотную, к которой, хочешь не хочешь, принадлежали и всякого рода отщепенцы и маргиналы, любящие умничать, изображая свободомыслие и либерализм, — вставать в позу независимости от государства, но при этом с удовольствием кушать с его руки. Извращение и глупость — думать, как будто все эти головы, слитые в единый монолит, структурированный для порядка, мечтают быть не лестницей, попираемой царственной подошвой, а чем-то иным, более независимым и благородным. Маленький процент из них надеется собственными подошвами попирать головы остальных, ещё меньший — желает этого всей душой, потому что мечтать и хотеть — вещи разные, и совсем мизерный — кто стремится к этому, имея реальный шанс, потому что можно стремиться, не имея никаких шансов, а это — чистое безумие! Я сделал старт практически с такой позиции: как только у меня появился первые подчиненные, именно с этого момента я начал стремиться к тому, чтобы стать самым главным человеком в Тартарии, и безумия в этом было почти сто процентов. Но его становилось меньше по мере того, как я поднимался всё выше по карьерной лестнице. И однажды настал момент, когда я полностью выдавил его из своей жизни, не оставил ни одной капли. Теперь под моими подошвами поскрипывают головы, похрустывают шеи, надо за ними присматривать, — пусть и не много тех, кто хочет и стремится занять моё место, у кого шансов чуть больше нуля, а безумия чуть меньше, чем сто процентов, но стоит им чуть приподняться, моей подошве станет менее комфортно, лучше вдавить их обратно или полностью выкосить. А большинству опасаться нет никакого смысла — они не мечтают, не хотят, не стремятся, их вполне устраивает роль одной из бесчисленных голов, подпирающих мою подошву, они довольствуются малым, а если удастся урвать от жизни кусок побольше и пожирнее — это верх желаний. Я удовлетворю их желания, — они получат от меня такие большие и жирные куски, о которых и мечтать не могли, и будут мне благодарны по гроб жизни.

Пройдя зал Триумфа Тартарии насквозь, взойдя на подиум с установленной на нём трибуной, Дмитрий Дмитриевич остановился, — фанфары стихли, и ровно в этот момент начали бить часы на Главной башне — "Бом! Бом! Бом!" — их торжественный и тревожащий звук, сотрясающий воздух во Дворце, щекотал внутренности всех присутствующих — полдень; к микрофону, выполняя предписанный протокол, подошли друг за другом две персоны и произнесли положенные им речи: глава Центральной избирательной комиссии со своими засаленными листочками, вид какой-то виноватый и болезненный, плешь неухоженная, — откуда он вытащил эти листочки, сало на них резал что ли перед этим? И цифры-то с них зачитал какие-то не шибко впечатляющие, жалкие пятьдесят два процента избирателей из числа принявших участие в выборах, чуть больше половины за меня, а если учесть, что из них большая часть — бесхребетный административный ресурс, готовый голосовать хоть за чёрта с рогами, если он их начальник, — то реальных моих избирателей — с гулькин нос, — надо с этим что-то делать: во-первых, засаленные бумажки с позорной цифирью скормить главе Центризбиркома, чтобы тщательно прожевал и проглотил — пусть они покажутся ему вкуснее сала, которое он на них резал — во-вторых, заставить лучше работать, чтобы до следующих выборов семьдесят-восемьдесят процентов поддержки среди избирателей сделал.

Председатель Конституционного суда в длинном балахоне, почему-то как будто мокром и вонючем, похожий на подвыпившего ряженого для карнавала магистра чёрной магии, тоже с каким-то виноватым видом, плохо замаскированным под протертой до дыр маской правосудия: не плешивый, без видимых физических недостатков, но со своим, довольно неприглядным, скелетом в шкафу — ещё до начала избирательной компании притащил свой треклятый зад в мой кабинет без своего чёрного балахона, переминаясь с ноги на ногу, приблизился к столу, за которым сидел я, и промямлил, откашливаясь, как будто в горле что-то застряло:

— Вызывали?

— Вызывал-вызывал, — сухим протокольным тоном подтвердил я, а на столе у меня не было ничего — ни бумажки, ни ручки.

Специально я убрал всё, чтобы не осквернить полезных вещей близостью к предмету, завернутому в полиэтиленовую плёнку, сквозь которую при желании можно было разглядеть и понять, что там под ней. Глазенки свои бесстыжие председатель вытаращил, чтобы неотрывно следить за каждым моим движением, а я специально, как в замедленной съёмке, разворачивал двумя пальцами плёнку, — и вот он, предмет, во всей своей нелепой уродливости — предстал. Я смотрел председателю в глаза, он в ответ непонимающе таращился — скотина, даже не зарделся от стыда, вот что значит многолетняя тренировка!

— Знакома вам эта вещица? — спросил я.

— Какая? Вот эта? А что это? Первый раз вижу, — начал танец скользящего слизняка председатель.