Успех

Иоганна Крайн, сидя рядом с Гесрейтером и адвокатом доктором Гейером за круглым столиком, покрытым красной в шашечку скатертью, испытывала чувство мирной радости. Поездка в Гармиш была не самым плохим эпизодом в ее жизни, да и для дела она, верно, окажется полезной. Но сейчас было так хорошо сидеть здесь, в тесном соседстве с тремя толстыми, непрерывно болтающими, курящими и жующими бюргерами, и есть просто приготовленный шницель, прежде чем завтра утром отправиться в одельсбергскую тюрьму, чтобы там в три часа дня обрести право впредь именоваться «фрау Иоганна Крюгер».

Когда она прочитала в газете о бесславном конце шофера Ратценбергера, то не почувствовала ни злорадства, ни облегчения. Скорее она увидела в этом знак свыше. Поездка в Гармиш, даже если она и окажется полезной для дела Крюгера, бездумное веселье зимнего курорта, наигранный интерес к спорту, значение, придаваемое одежде, отели, «Пудреница», г-н Гесрейтер, пустой шалопай Эрих Борнхаак — все это вызывало у нее нарастающее раздражение и тоску.

Поэтому, прочитав заметку о смерти своего антагониста на процессе, она еще энергичнее занялась приготовлениями к обручению с Крюгером и, к большому удивлению тетушки Аметсридер, поспешно собралась в дорогу. Пауль Гесрейтер, несмотря на ее возражения, вызвался ее сопровождать. И вот теперь она сидит здесь и слушает комика Гирля — пробыть весь вечер одной, томясь ожиданием, было бы слишком тяжело. Завтра она выйдет замуж за Мартина Крюгера.

На второй день после возвращения Иоганны в Мюнхен пришло известие, что дело по обвинению ее в шарлатанстве приостановлено. Власти, вероятно, никогда не придавали этому обвинению серьезного значения, но Иоганне их отступление показалось не случайным. Здесь, в Мюнхене, дело Крюгера представлялось в ином свете, чем в атмосфере беспечного веселья, царившего в Гармише. Здесь оно уже не казалось объектом безобидной политической игры, и еще меньше оно выглядело делом, которым ей, Иоганне, следует заниматься лишь ради спортивного интереса либо из упрямства. Скорее оно было для нее своеобразным нравственным обязательством, гнетом, и это мучительное чувство долга терзало и грызло ее даже в самые светлые минуты. Какая досада, что рядом не было Жака Тюверлена, в тот день ей очень не хватало его прямоты и тонкого остроумия.

Она разглядывала лица окружающих, тупые, невозмутимые лица обывателей. В сущности, добродушные. Могло сложиться впечатление, что будет совсем нетрудно вырвать у них из лап ни в чем не повинного Крюгера. Но она слишком хорошо знала этих людей — ведь она была одной с ними породы. Она знала, какими они бывают твердолобыми. Внезапно на них нападало необъяснимое раздражение, и тогда уже ничем невозможно было пробить их тупое, бессмысленное упрямство.

На эстраде появился комик Бальтазар Гирль. Позади него висел потрепанный бархатный занавес — красный, расшитый золотом, аляповатый и невероятно грязный. Перед занавесом сидело несколько оркестрантов и среди них — долговязый, тощий, печальный комик Гирль. Карикатурно загримированный, с неестественно белым, похожим на огурец носом и двумя ярко-красными клоунскими пятнами на щеках, он, словно муха, приклеился к колченогому стулу. Своими тощими ногами, нелепо торчавшими из огромных башмаков, он искусно обвил ножки стула.