Успех

Бальтазар Гирль разыгрывал сценку — репетиция оркестра. Сначала комик играл на скрипке, но так как не явился один из музыкантов, Гирль взялся исполнять и его партию на литаврах. Это было сложным делом. Вся жизнь — сложное дело. Безобидного, доброго человека повсюду подстерегают каверзы и гнусные соблазны, с которыми приходится бороться. Вот, к примеру, у дирижера сбился набок галстук, ему надо как-то намекнуть, но это трудно сделать во время игры. Можно было, правда, быстро и выразительно ткнуть в направлении галстука смычком, но дирижер, увы, намека не понял. Оставалось лишь прервать игру. Но тогда сразу сбился с ритма весь оркестр; пришлось начинать все сначала. И тут у дирижера снова сполз набок галстук. И вообще, людям так трудно понять друг друга! Самая простая вещь сразу же превращается в неразрешимую проблему. Человеческих слов уже не хватало, а тут еще приходится играть сразу на двух инструментах. Не хватает рук, не хватает ног, не хватает языка. Нелегко жить в этом мире. Человеку остается лишь печально и устало тащиться по жизни и, быть может, с привычным упорством делать что-то. Он обо всем судит по-своему и, разумеется, правильно! Но другие либо его не понимают, либо не желают с ним считаться. Например, ему пришла в голову мысль о велосипеде. И вот мимо действительно пронесся велосипедист. Разве это не удивительно? Но другие не хотят видеть в этом ничего удивительного. Да, говорят они, если б ты, мой милый, вдруг подумал о самолете, и тут же над тобой пролетел самолет, это, пожалуй, и вправду было бы удивительно. Но, уважаемые господа, ведь это был не самолет, а велосипедист. А тут еще эти музыкальные инструменты, — приходится бить в литавры как раз тогда, когда надо играть на скрипке, да еще неумелый оркестрант терзает барабан, как тут оставишь его без советов и помощи, ну и, понятно, галстук дирижера все время съезжает набок, а этого нельзя допустить, и ко всему еще мысли, которые все-таки нужно как-то выразить — тихо, упрямо и твердо, без надежды на то, что тебя поймут. И еще проблема с велосипедистом, которую никак не удается разрешить. Ведь все-таки это не самолет, а велосипедист. А теперь началось нечто совсем невообразимое. Оркестр заиграл увертюру к «Поэту и крестьянину»^{26}

. И в столь стремительном темпе, что музыканты сразу сбились. Но он, Бальтазар Гирль, человек добросовестный; водрузив очки на свой белый нос-огурец, он уткнулся в потные листы и сразу же попал в бурный поток, барахтался, изо всех сил пытался выплыть, захлебывался, тонул в этом потоке. Остальные обгоняли его, неслись дальше. Однако он не сдавался, честно отрабатывал свой хлеб, трудился за троих. И все-таки это был не самолет, а велосипедист. И галстук снова съезжает набок. Сущий кошмар! Невероятно серьезный, тощий, совершенно отчаявшийся, обхватив ногами ножки стула, он, с печальным упорством, старательно и добросовестно трудился. Публика кричала, вопила, покатывалась со смеху, падала со стульев, задыхалась, захлебываясь пивом и давясь едой.

Было странно видеть, как под воздействием грубоватого искусства комика Гирля стирались грани между зрителями, исчезали все их личные заботы, личные радости. Иоганна уже не думала больше о Мартине Крюгере, господин Гесрейтер — о безвкусных длиннобородых гномах и исполинских мухоморах, выпускаемых его фабрикой, министр Кленк — о некоторых серьезных перемещениях, которые в ближайшее время предстояло произвести в его министерстве, тайный советник Каленеггер не думал сейчас о все нарастающих яростных нападках на его теорию о слоне из коллекции зоологического музея. И так же, как их головы двигались в такт равномерным движениям актера на сцене, их сердца с таким же злорадством ликовали над тщетностью усилий этого хмурого человека на сцене. Да, все прочие помыслы тысячи зрителей в битком набитом зале тонули в общем громовом восторге после каждой новой неудачи нелепо загримированного шута, с угрюмым видом изнурявшего себя работой.

В зале один лишь доктор Гейер не утратил способности мыслить критически. С пренебрежительным видом сидел он, то и дело досадливо постукивал по полу своей элегантной палкой и страдальчески морщился. Все эти репризы он находил на редкость глупыми, вполне отвечавшими душевной недоразвитости народа, среди которого подлая судьба судила ему родиться. Его умные глаза за толстыми стеклами очков то впивались в угрюмого человека на сцене, то в министра Кленка, который, небрежно рассевшись и не вынимая изо рта трубки, извергал из широкой груди раскаты хохота, особенно громоздкий в своей грубошерстной куртке. Взгляд и мысли доктора Гейера уже не возвращались на эстраду, они сосредоточились на хохочущем человеке в зрительном зале. Партия предложила ему, Гейеру, мандат депутата рейхстага. Его чрезмерная активность доставляла коллегам одни неудобства, и от него решили избавиться. Впрочем, его самого привлекал Берлин, большой, оживленный город. И все же ему трудно было расстаться с Мюнхеном, оставить в покое врага, наслаждавшегося своим триумфом.