Успех

Разговор Иоганны с Мартином протекал вяло, с длинными паузами. Хотя доброжелательно настроенный надзиратель не прислушивался к их беседе, но время шло, а о самом важном не было сказано ни слова. О своих личных делах они почти не говорили. Иоганне было стыдно, что она держится так холодно. Но что она могла сказать этому человеку, который смотрел на нее, как взрослый на ребенка, улыбаясь мудрой, доброй улыбкой? Что, собственно, их связывает? «Как ты загорела, Иоганна», — сказал он дружелюбно, наверняка без всякой обиды, скорее даже шутливо. Но Иоганне, и без того смятенной, почудился в его словах легкий упрек. Под конец она стала рассказывать ему про теорию Каспара Прекля о влиянии кино, движущегося изображения, на живопись и о том, как сильно впечатление от движущегося изображения должно повлиять на восприятие зрителем картины художника. Мартин без видимой связи с предыдущим сказал, что единственное, чего ему действительно недостает, так это возможности увидеть некоторые фильмы. Особенно ему хотелось бы посмотреть фильмы о животных. Рассказал ей, что с интересом читает «Жизнь животных» Брема. Рассказал о леммингах, этой породе плотных, короткохвостых полевых мышей с маленькими, густо поросшими шерстью ушами, передвигающихся быстрыми семенящими шажками, об их загадочных миграциях: о том, как они несметными полчищами, точно свалившись с неба, внезапно появляются в городах северной равнины и ни реки, ни озера, ни даже моря не становятся неодолимой преградой на их пути. Эти порождавшие столько споров таинственные миграции, во время которых почти все лемминги гибнут из-за неблагоприятной погоды, чумы, волков, лисиц, хорьков, куниц, собак и сов, — миграции, причины которых до сих пор не раскрыты, — очень его, Мартина, заинтересовали. По мнению Брема, улыбнувшись, заметил он, безусловно, неверно думать, будто эти «переселения народов» происходят из-за недостатка пищи или по каким-либо другим «экономическим» причинам. Затем он несколько снисходительно заговорил о теориях Каспара Прекля. Надзиратель, прислушавшись к его словам, был поражен тем, что в такие минуты муж говорит с женой о подобных вещах.

Потом Мартин рассказал ей о своем замысле написать большую книгу о картине «Иосиф и его братья». На примере этой картины он хотел развить свои взгляды на истинное назначение искусства в наш век. Он также рассказал Иоганне, что недавно у него родилась новая грандиозная идея, настолько новая и необычная, что сейчас она вряд ли будет понята. И все-таки ему очень хотелось высказать ее, «бросить» в будущее, как моряки бросают в море закупоренную в бутылку записку, чтобы ее нашел кто-нибудь из потомков. Но именно в тот момент, когда он набрел на свою идею, ему в виде наказания запретили писать. У него не было бумаги, и он не мог зафиксировать эту свою идею. А она была органически связана со словесной формулировкой, с точным словом. И умирала без этого точного слова, как умирает улитка без своей раковины. Он чувствует, что идея постепенно ускользает от него. Вначале она была ему совершенно ясна, а теперь потерялась, и он не скоро вновь ее отыщет. Все это он рассказывал миролюбиво, без гнева и сожаления, с такой бесплотной и безвольной мягкостью, что Иоганну словно обдало холодом. Надзиратель в полнейшем изумлении стоял рядом.

Иоганна испытала облегчение, когда кончился час свидания и можно было распрощаться. Она шла по коридорам все быстрее и быстрее, а под конец почти бежала. Тяжело дыша, она выскочила на улицу, с благодарностью вдохнула холодный воздух и почти весело, точно сбросив с себя тяжкий груз, зашагала к вокзалу по дороге, покрытой лужами и месивом тающего снега.

17

Заветный ларец Каэтана Лехнера

Антиквар Каэтан Лехнер, бывший присяжный заседатель на процессе Крюгера, ехал в голубом трамвайном вагоне из центра города к себе домой, на Унтерангер. На лице этого пятидесятилетнего человека, тучного, с круглой головой, светло-рыжими бачками и зобом, заметны озабоченность и досада, он энергично сморкается в свой пестрый в синюю клетку платок, ворчит, что нынче чертовски холодно, и, шевеля пальцами, пытается согреть руки в шерстяных перчатках и ноги, обутые в резиновые сапоги. Поверх черного долгополого сюртука, который вот уже много лет верно служит ему в торжественных случаях, на нем коричневое пальто. А при всем параде он потому, что возвращается после очень важной деловой встречи, да к тому же еще с иностранцем, из Голландии. Он долго колебался, не надеть ли еще и цилиндр. Но после долгих раздумий решил, что в цилиндре будет выглядеть слишком торжественно. Так что в конце концов остановился на своей будничной зеленой фетровой шляпе, украшенной сзади, по местному обычаю, кисточкой из шерсти дикой серны.