Успех

Господин Пфаундлер заметил ушедшего в свои мысли Тюверлена. Пфаундлер давно уже подумывал, не поставить ли в Мюнхене грандиозное ревю — в стиле тех, что были популярны в эти годы. С деловой точки зрения затея была сущей бессмыслицей — Мюнхен не был мировым центром, он вообще не был крупным городом. Но с другой стороны — старинные художественные традиции, общепризнанный художественный вкус его земляков. Как было бы здорово эстрадному обозрению, уже завоевавшему мировую сцену, придать именно здесь, в Мюнхене, благородные черты. Эта мечта согревала его сердце. Он изрядно заработал на растущей инфляции и уже несколько месяцев колебался, вложить ли ему деньги в такое «облагороженное» ревю или в фильм о страстях господних. Сейчас, увидев Тюверлена, он окончательно решился. У него был безошибочный нюх. Он с первого взгляда определил — Тюверлен как раз тот человек, что ему нужен. Этот космополитствующий безалаберный господин словно создан для того, чтобы написать ревю: он рассудочен и в то же время не лишен воображения. Г-н Пфаундлер подошел к нему, попросил разрешения сесть за его столик, заказал и для себя рюмку вермута. Заговорил с начиненным всякими литературными планами Тюверленом о предполагаемом обозрении, и Тюверлен, обуреваемый мучительными и радостными творческими замыслами, заинтересовался. Он давно уже вынашивал идею обозрения, а у этого Пфаундлера предприимчивости хоть отбавляй. Он спросил у Пфаундлера, может ли обозрение иметь политическую окраску. Пфаундлер ответил, что может, но, разумеется, в меру, лишь в самых общих чертах. Улыбнувшись, Тюверлен набросал план обозрения по мотивам пьес Аристофана — разговор с Преклем не прошел для него бесследно. Главную роль он предложил поручить мюнхенскому комику Бальтазару Гирлю. Г-н Пфаундлер с радостью согласился; он, Бальтазар Гирль и башковитый Тюверлен, все вместе они «сварганят» чертовски любопытное ревю. Таким ревю можно и берлинцев за пояс заткнуть! Тюверлен сказал, что его привлекает тема «Касперль^{30}

и классовая борьба». Такая идея не очень-то вдохновляла Пфаундлера — он предпочел бы нечто вроде «Выше некуда», что относилось бы прежде всего к женским юбкам. Но он был человек опытный и знал, что художник требует к себе бережного отношения. Поэтому он предложил оставить оба названия — «Касперль и классовая борьба», или «Выше некуда», рассчитывая, что при своем упорстве и настойчивости сумеет потихоньку избавиться от мотива «Касперль и классовая борьба». Он заказал вторую, а затем и третью рюмку вермута, но не для себя, а уже для Тюверлена. Он всячески старался замесить Тюверлена на дрожжах своих желаний. Тюверлен видел его насквозь и примирительно замешивал в свое тесто и желания Пфаундлера. Он покинул кондитерскую «Альпийская роза» в обществе Пфаундлера, готовый написать ревю.

Иоганна, к радости Гесрейтера, необычно сердечно и откровенно беседовавшая с ним, поглядела вслед обоим мужчинам и вновь замкнулась в молчании.

22

Шофер Ратценбергер в чистилище

В те зимние дни, когда курс доллара на берлинской бирже поднялся со 186, 75 до 220 марок, все шире стали распространяться слухи, будто шофер Ратценбергер перед смертью признался, что дал на процессе Крюгера ложные показания. Дело в том, что умерший шофер, хотя над его могилой вот-вот должны были воздвигнуть роскошный памятник, никак не находил успокоения. Бедняга все чаще являлся во сне своей вдове Кресценции. Кресценция Ратценбергер была родом из деревни, и ей частенько приходилось слушать красноречивые проповеди о чистилище, а также видеть картинки, на которых красочно были изображены грешники, корчившиеся в адском пламени. Но не с опаленными волосами, ресницами и усами, не с шипящим жиром и волдырями на розовой коже, как это изображалось на картинках, являлся ей Франц Ксавер. Он представал перед ней в куда более зловещем виде — целый и невредимый посреди адского пламени, но невыразимо жалкий, всегда с простертыми к ней руками, словно из розоватого воска. Тихим, неестественно-стеклянным голосом он скулил и плакался, что дал тогда на суде ложную клятву и теперь ему до тех пор гореть в огне и серном пламени, пока кто-нибудь не разоблачит его лживые показания.