Успенский мост

Глядя на бинты, никак не вязавшиеся с её воспоминаниями о кровавом месиве, что Илья таскал с собой по «Черноречью», Лика попятилась, потом развернулась и через несколько секунд повалилась на койку в своей палате.

Что бы это ни было – воспоминания реальные или навеянные ядовитыми парами, эти кошмарные видения никак не хотели отступать. Что, если они так и останутся с Ликой на всю жизнь? Будут приходить по ночам, заставляя просыпаться в поту и с колотящимся пульсом? Как жить-то дальше?

Эти вопросы утихли только поздним вечером, когда Лика приняла таблетки, что принесла медсестра.

– Он твой хахаль бывший, что ли? – криво улыбнулась женщина, ставя на тумбочку прозрачную баночку. – И поделом ему, бегает за каждой юбкой, говорят, уже троих обрюхатил. Да только ни одна так и не родила. Тоже мне, альтернативная служба. Вот в прошлый призыв парни были – те молодцы, грубого слова не скажут, всегда помогут. А этот – без слёз не взглянешь, а бабы толпами ходят. Других, что ли не было, что этого прислали?

Бормоча что-то ещё, медсестра вышла, а Лика, не глядя, закинула в рот горсть пилюль и залпом проглотила.

Утром позвонила мама. Оказалось, что хотя Лике никто ничего и не высказал за скандал с Ильёй, до родительницы слухи о её безобразном поведении всё же дошли. Лика попыталась было оправдаться, но всё опять сводилось к её мнимому (по мнению окружающих) пребыванию в санатории.

Мама пригрозила, что если ещё хоть раз Лика что-то скажет про «Черноречье», её отправят на обследование в психиатрию, поэтому приходилось молчать, иногда до боли прикусывая язык. Но это принесло неожиданные плоды – постепенно воспоминания о санатории стали истончаться, и Лика почти поверила, что и не было никакого Погорельского с его свитой.

Лике назначили успокоительные и антидепрессанты, которые приходилось глотать каждый день даже после выписки.

12.

Ожоги постепенно заживали, таблетки приглушали тревожность, но воспоминания всё равно никуда не делись. Они просто больше не мозолили глаза, выскакивая каждый раз, когда Лика что-то слышала о санаториях (любых, не только советских), химических производствах, красных коврах, или Чернореченском районе.

Но в глубине души Лика знала, что эти воспоминания просто аккуратно уложены в один из дальних ящиков, как старая одежда, вышедшая из моды, но ещё пригодная, и однажды она вполне может столкнуться с этими картинками снова. Это как примерить джинсы, в которых она впервые свалилась с велосипеда, угодив в грязную лужу. Как только эти штаны вываливались из угла, куда были спрятаны с надеждой, что никогда больше не найдутся, так сразу слышался насмешливый гогот так называемых друзей, что стали свидетелями позора.

Да, и о друзьях. Друзья Лики, по их словам, ровным счётом ничего не помнили о попойке и утопленной машине такси. Они, кстати, тоже оказались в больницах. Правда, почему-то в разных. Но теперь сообщения от них вообще перестали приходить, ведь Лике с работой и учёбой теперь некогда устраивать пикеты и флэшмобы.

Мама сдержала слово и, чтобы Лике было «не до занятий ерундой», устроила её волонтёром в дом престарелых. Никакие мольбы перенести общественно полезный труд на каникулы не подействовали. Как мама и хотела, у Лики теперь не оставалось ни одной свободной минуты. На учёбу её отвозила и забирала мама, так что приходилось прятаться от однокурсников. А по выходным Лика ездила в дом престарелых, где развозила еду на громыхающей тележке, протирала лежачих и кормила их с ложечки. Погрузившись в учёбу и работу, она даже не сразу заметила, как полностью сошёл снег, распустилась листва и в воздухе появились первые цветочные ароматы, а с ними – насекомые.

За чем Лика ревностно следила – так это за отрастанием ногтей и волос. Ожоги зажили, оставив после себя бугры и покраснение. Мама обещала, что, если Лика будет себя хорошо вести, она оплатит операцию по удалению шрамов.

После этого обещания Лика будто ходила по проволоке под куполом цирка – учила, зубрила, глотала прописанные препараты, сжав зубы, выполняла все поручения в доме престарелых, которых с каждой сменой прибавлялось. Ведь удаление шрамов, то есть ещё один шаг к вымарыванию воспоминаний о «Черноречье», того стило.

Но призрак санатория постоянно витал где-то рядом, сколько Лика не силилась его прогнать.

Однажды в дом престарелых приехала жуткая бабка в мохеровом малиновом берете. Ввалившись навестить приятельницу, эта старуха сначала громыхала в холле сумкой на колёсиках, в которой притащила гору солений и сладостей, потом громогласно гоняла нерасторопных санитаров. Досталось и Лике.

– Эй, пацан, ну-ка проводи-ка бабушку на второй этаж!

– Вообще-то, я девушка, – как можно спокойнее проговорила Лика, глядя в морщинистое лицо с грубыми чертами, крючковатым носом и волосками, торчащими из подбородка.

– Неужели? Ну, извини. – Потом бабка, видимо, глуховатая, стала причитать на весь этаж: – Ишь ты, тощая какая. Как селёдка. И острижена, как пацан.