Утомленные вином

Сталин поглощал количество еды, огромное даже для более крупного человека. Пил он скорее умеренно, чаще всего смешивая в небольших бокалах красное вино и водку (Джилас принял за нее воду, как до него Штеменко).

Ни разу я не заметил на нем признаков опьянения, чего не мог бы сказать про Молотова, а в особенности про Берию, который был почти пьяницей.

Регулярно объедавшиеся на таких ужинах, советские вожди днем ели мало и нерегулярно, а многие из них один день в неделю для „разгрузки“ проводили на фруктах и соках.

На этих ужинах перекраивалась судьба громадной русской земли, освобожденных стран, а во многом и всего человечества».

Но вот что писал все тот же Джилас всего три года спустя: «Ужин начался с того, — что кто-то, думаю, что сам Сталин, предложил, чтобы каждый сказал, сколько сейчас градусов ниже нуля, и потом, в виде штрафа, выпил бы столько стопок водки, на сколько градусов он ошибся.

Я, к счастью, посмотрел на термометр в отеле и прибавил несколько градусов, зная, что ночью температура падает, так ошибся всего на один градус.

Берия, помню, ошибся на три и добавил, что это он нарочно, чтобы получить побольше водки.

Подобное начало ужина породило во мне еретическую мысль: ведь эти люди, вот так замкнутые в своем узком кругу, могли бы придумать и еще более бессмысленные поводы, чтобы пить водку, — длину столовой в шагах или число пядей в столе.

А кто знает, может быть, они и этим занимаются! От определения количества водки по градусам холода вдруг пахнуло на меня изоляцией, пустотой и бессмысленностью жизни, которой живет советская верхушка, собравшаяся вокруг своего престарелого вождя и играющая одну из решающих ролей в судьбе человеческого рода.

Ощущение опустошенности такой жизни не исчезало, а постоянно ко мне во время ужина возвращалось, несмотря на то, что я гнал его от себя.

Его особенно усугубляла старость Сталина с явными признаками сенильности. И никакие уважение и любовь, которые я все еще упрямо пестовал в себе к его личности, не могли вытеснить из моего сознания этого ощущения.

В его физическом упадке было что-то трагическое и уродливое. Но трагическое не было на виду — трагическими были мои мысли о неизбежности распада даже такой великой личности.

Зато уродливое проявлялось ежеминутно. Сталин и раньше любил хорошо поесть, но теперь он проявлял такую прожорливость, словно боялся, что ему не достанется любимое блюдо.

Пил же он сейчас, наоборот, меньше и осторожнее, как бы взвешивая каждую каплю — чтобы не повредила».

Как не сложно догадаться, сталинские застолья сочетали в себе приятное с полезным. На них пили, ели, обсуждали и решали всевозможные вопросы и выявляли сокровенные мысли.

Да и как иначе? Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке…

Более того, именно тогда, водка стала действенным оружием советской дипломатии Для советских дипломатических работников, равно как и для сотрудников спецслужб, крайне ценным качеством считалось умение выпивать.

Поили и друзей, и противников. Одних — чтобы проверить их отношение к себе, других — чтобы поставить в сложное положение как с морально-этической, так и с политической точки зрения, а третьих — чтобы склонить к определенным решениям.

Для этого надо было пить много, не теряя контроля над собой. И в процессе совместного принятия внутрь алкогольных напитков расслабить собеседника настолько, чтобы достичь поставленной цели.

Разумеется, Иосиф Виссарионович спаивал гостей не ради удовольствия, а в чисто государственных интересах.

Сталин при любом удобном случае устраивал своеобразное социалистическое соревнование с капиталистическими дипломатами и главами государств и правительств на предмет «кто кого перепьёт».

И, надо заметить, это был не только его излюбленный, но и весьма эффективный приём в его дипломатических играх.

Так «обмывали» в 1939 году в Кремле Пакт Молотова-Риббентропа.

Всю ночь звучали здравницы за германский и советский народы.

Друзья-сопреники допились до того, что Риббентроп пил за Лазаря Кагановича, за которого предложил тост Сталин.

И это несмотря на всю та ненависть, какую питали нацисты к евреям.

Однако министр иностранных дел напился на банкете так, что, даже прибыв в Берлин, с трудом привёл себя в порядок перед аудиенцией с канцлером.

Пил на том банкете за Гитлера и сам Каганович, о чём ему впоследствии напоминал Иосиф Виссарионович.

Так было и с министром иностранных дел Японии Ёсукэ Мацуоку, которого Сталин с Молотовым даже не вели, а волокли под руки к поезду.

При этом министр вместе с Вячеславом Михайловчием распевал «Шумел камыш, деревья гнулись!».

О чем он позже написал в мемуарах.

В результате Япония не напала на СССР в 1941 году.

По воспоминаниям Молотова, благодаря таким весёлым проводам, да и тёплому приёму между японским дипломатом и советской властной верхушкой сложились весьма доверительные личные отношения.

И именно это, по мнению Сталина, гарантировало, что Мацуока, приложил в дальнейшем все усилия для предотвращения агрессии по отношению к СССР.