Утраченный дневник Гете

Данилкин, по-прежнему стоящий рядом с Полуэктовым, во время этого диалога ужасно заволновался. После упоминания похорон его глаза расширились, дрожащей рукой он схватил полицейского за рукав повыше локтя, другая рука застыла в воздухе.

— Пашка?! — почти закричал он. — Это Пашка!

— Вы подозреваете Павла Лукина? — встрепенулся Полуэктов. — Почему? Только из-за бейсболки или у вас другие основания имеются?

— Имеются! — Данилкин отпустил рукав собеседника, его руки безжизненно упали. Похоже, только теперь он начал осознавать страшный смысл происшедшего. Теперь этот крупный мужчина трясся уже весь — дрожали губы, дрожали красные от слез веки. Казалось, он едва стоял на ногах.

— Давайте присядем? — предложил Полуэктов и движением бровей приказал женщинам уйти.

Елена Семеновна и Ирина (она так и держала Жужу на руках) тотчас вскочили, отошли подальше в сторонку: Демочкин пока не велел уходить далеко, может, вопросы возникнут. Да и Данилкина надо домой отвести — сам он не дойдет, как бы сознание не потерял.

Медсестра «Скорой» уже спешила к нему со шприцем. После укола Данилкин успокоился не сразу.

— Имеются! — выкрикнул он, как только медсестра вынула у него из руки иголку и попыталась поправить закатанный рукав. — Его и Катя подозревала! — Выкрикнув, он с облегчением сел на скамейку. Ноги его не держали. На скамейке ему стало легче. Он отдышался. Помолчал. Укол, видимо, начинал действовать. — Катя подозревала, что он убил старуху, — продолжил он почти спокойно после паузы. И опять остановился.

— Почему ваша жена подозревала Лукина в убийстве Аргуновской? — спросил полицейский.

— Ну а кого ж и подозревать? Кому ж еще это выгодно?! Кто квартиру получил в центре?!

— Так ведь Лукины не знали даже, что Аргуновская им квартиру оставила. Они уже после ее смерти узнали.

— Как же, не знали они! Вы их больше слушайте… не знали! Катя сама слышала, как старуха Пашке говорила, что квартиру им подписала. Еще перед тем, как в больницу лечь! Она по лестнице спускалась — вечером с собакой гулять, — а они со старухой в дверях стояли. А теперь он говорит, не знал. Потому и говорит, что его рук дело. И Катю мог… чтобы не болтала. Катя слышала все сама и ничего не скрывала — рассказывала соседям на похоронах, что он знал.

Домой Елена Семеновна попала только в середине дня. Она не завтракала, но есть не хотелось. Все же сварила гречневую кашу, заварила чай… Она не могла поверить в виновность Павла Лукина. Знала она Наташкиного зятя совсем мало — недели три назад познакомились и начали общаться в связи с ремонтом ее квартиры, — однако впечатление он произвел очень хорошее: умный, интеллигентный парень. А главное, ей казалось, добрый. Отсутствие жилья он, конечно, переживал. И Наташка его все время пилила. И Таня страдала, что ребенка они не могут себе позволить завести — жить негде, с ребенком квартиру трудно найти. Кстати, как они? Приходила ли к ним полиция? Елена Семеновна набрала Пашку.

«Телефон выключен или находится вне зоны действия Сети». — сказал безжизненный женский голос.

Глава восьмая

Супруги Лукины

Павел Лукин родился и вырос в Каспле, районном центре, расположенном недалеко от Смоленска. Отец его преподавал математику в Касплянской средней школе, мама работала библиотекарем, была еще младшая сестренка.

С Таней Павел познакомился десять лет назад: они вместе учились на отделении русского языка и литературы Смоленского университета, на одном курсе. Быстро подружились, а к третьему курсу стало очевидно, что это любовь. За что умница и красавица Таня его полюбила? Конечно, за стихи. Это всем было понятно. Павел учился не столь блестяще, как Таня, однако на филфаке пользовался большой известностью. Он был поэтом. Стихи были его жизнью. С детства, будучи нормальным и контактным, вполне «легким» ребенком, он мог поразить недетской вдумчивостью. Читал много — мама приносила книги из библиотеки, где работала. Любил перечитывать стихи. Вначале его любимыми поэтами были Пушкин и Пастернак, а в старших классах он увлекся Бродским, и все остальные отошли на второй план.

Сам Паша начал писать стихи лет в четырнадцать, причем как-то неожиданно для себя; поначалу он не придавал большого значения этой новой привычке. Просто в период взросления осмысление мира стало требовать стихотворных форм. Получалось само собой — он пытался выразить свое понимание жизни в необычном чередовании слов, звуков, в особом движении ударных и безударных слогов — ему было удобно в круге звуков и ритмов, он хорошо чувствовал этот мир. Оказалось, что это была его сфера существования. Родители знали, что он пишет стихи, но значения этому не придавали. Осознание, что поэзия — его призвание, произошло только в университете.