Утреннее шоссе

Наталья приблизила ладонь к светильнику и растопырила пальцы. Предательская полоска секла нежную нейлоновую ткань. Ей нередко самой приходилось поднимать петли. Но специальные крючки она оставила дома, а без них никак не обойтись.

Еще надеясь, что подол юбки скроет просечку, Наталья натянула колготки и взглянула в зеркало. Да, заметно, и очень. К тому же все почему-то обращают особое внимание на ее ноги.

Продранные колготки сразу бросятся в глаза. Ну и пусть! Даже лучше. Она дала себе слово быть независимой. Она вообще может не надевать колготки, только сегодня холодно и ветер.

- Что ты страдаешь! - сказала Лера. - У меня этого добра навалом.

- Не страдаю вовсе. Просто мне в них везло, - ответила Наталья.

Лера со значением передернула плечами и откинула со лба платок, повязанный на только что вымытые волосы. Запахнув халат, она подошла к шкафу, выдвинула ящик, взяла пакет с колготками и протянула Наталье:

- Бери. - И, не выдержав, добавила: - Пусть тебе в них повезет чуточку больше.

- Спасибо. - Наталья приняла пакет. - Завтра я верну.

- Подарок.

- Вот еще! С чего это вдруг?

- Говорю - подарок, - мягко повторила Лера.

Сегодня выпал свободный вечер, и они с Натальей собрались в филармонию на концерт известного австрийского пианиста. Идея принадлежала Лере. Она довольно часто посещала филармонию - так повелось с далеких университетских лет.

- Кстати, хочешь - выбери себе и платье. Мне кажется, тебе подошло бы кремовое, с плиссировкой, - предложила Лера.

- Это уж слишком, - нахмурилась Наталья.

Когда она хмурилась, брови сливались в одну линию, отчего маленькое лицо ее казалось детским и наивным. Лера с трудом подавила улыбку.

Вообще с появлением в ее квартире Натальи у Леры посветлело на душе. Уговор был прост: Наталья будет жить у нее, пока не определится со своим училищем. Или до возвращения домой, в Свердловск. За помощь в работе Лера выплачивала Наталье ежедневно наличными пять рублей, а иногда и больше. Смотря как складывался день. Наталья приходила в бар после девяти вечера и оставалась до закрытия…

- Не каждый день мы ходим с тобой в филармонию, - проговорила Лера. - А платье теряет привлекательность, если висит без дела. Я это заметила. Вещи надо носить, чтобы они не утратили настроения.

- Оно мне велико, - слабо упрямилась Наталья.

Она честно зарабатывала свою ежедневную пятерку в тесной и жаркой подсобке бара. Попробуй перемой такой ворох посуды! А вот подаркам, да еще недешевым, душа ее противилась. Но искушение было сильнее - такое красивое платье…

- Оно мне велико, - повторила Наталья.

- Если только чуть-чуть. Плиссировка все скрадет.

До начала концерта оставалось достаточно много времени. И они не торопились. Лера вообще не любила торопиться. «Торопливость унижает», - внушал ей отец, известный в свое время врач-педиатр. Он старался привить детям основные нравственные принципы. Старший брат Леры, ученый-гляциолог, доктор наук в сорок два года, оказался менее строптивым, чем его сестра, и многое перенял от отца. Лере жизнь диктовала свои условия, и она не очень сопротивлялась. Ей приходилось и торопиться, и унижаться. Все это со временем стало составной частью ее довольно бурно проведенной молодости. Только иногда, в минуты душевного покоя, просыпалось ее достоинство. Она словно отделялась от той оболочки, которая ежедневно сковывала тело и душу. И внешне она менялась. Высокие скулы заострялись, придавая лицу надменность и благородство, в лисьем разрезе глаз мерцало задумчивое спокойствие… Так она и выглядела сейчас, в своем ярком махровом халате.

- Между прочим, - проговорила Наталья, - мне действительно везло в тех колготках. Правда! Когда я приехала в этот город, на мне были джинсы. И все пошло кувырком.

Наталья умолкла. Ей вспомнился тот недавний вечер, когда она поведала Лере о своих злоключениях, о встрече с человеком, который был ее отцом. И с чего ее так тогда прорвало? Чувство одиночества, тоска, стыд? Конечно, все это было. Но главное - от Леры исходила доброта и желание понять, которые легко расковывают даже самых замкнутых людей. Вероятно, доброта Леры была не просто добротой натуры, а убежищем от такого же одиночества и тоски, которые владели Натальей.

В то же время что-то настораживало Наталью. Нет, она не жалела о том, что раскрылась перед Лерой. Но неожиданно ей представилось, будто та смотрит на нее со стороны, как бы из зрительного зала. Наталья еще не понимала, что человек может быть двуедин в своих проявлениях. Та Лера, которая занималась своими мелкими делами в баре, составляла одно целое с дочерью врача, известного своей добропорядочностью. Впрочем, для нее самой, для Леры, граница этого слияния была совершенно размыта…

- Послушай, как зовут твоего… отца? - Лера обмакнула вату в ацетон. - Чем он занимается? Я многих знаю в нашем городе.

Наталья примеривалась, как ловчее накинуть на себя платье, и продела руки в прохладные тесные рукава. Сквозь отороченный мехом вырез она видела поднятое к ней лицо Леры.