Утренний ветер

— Крчула, — представился он, а Стано не без гордости продолжил:

— Художник. Академик. Мой старый друг. Посмотрите, вот его картина еще со времен, когда он учился.

В углу действительно висела картина в тяжелой позолоченной раме. На ней была изображена казнь Яношика[9]. Он стоит под виселицей голый до пояса. Направо от него — трое мрачных стражников с саблями наголо, налево — застыли люди в лохмотьях.

С затаенным дыханием смотрел Рудо на картину. Ему понравилось, как художник нарисовал солнце, поднимающееся из-за горы и устремившее потоки своих лучей на толпу людей, в то время как стражники оставались в тени.

Крчула поприветствовал всех поднятой рукой и уселся на кожаный диван рядом с Рудо.

— Кажется, вам нравится, молодой человек? — спросил Крчула. — Да? Это из моих первых ученических работ. У нее еще несовершенная композиция.

— Я бы не сказал так. Здесь мне нравится распределение света и тени, — ответил Рудо.

— В этом вся идея. Посмотрите, Яношика собираются повесить, но восходит солнце, которое освещает бедняков, вселяя в них веру в будущее.

Тоно подсел к Ярке, что-то шепнул ей на ухо, чокнулся с ней и потом обратился к Крчуле:

— Вы настоящий пророк, пан академик. Уже тогда вы знали, что на солнце будут «выпекать» людей без образования, а образованных задвинут в тень, как вон тех стражников.

Он закурил сигарету, предложил угоститься Крчуле, который его поблагодарил, и продолжал:

— Что и говорить, ваше солнце пророческое. Факт! Уже двести сорок лет тому назад оно знало, на кого светить. Думаю, что и о ракетах оно тогда мечтало. Яношика, кажется, повесили в начале восемнадцатого века?

Крчула почесал за ухом. Добродушная улыбка залила его бледное, плохо выбритое лицо, а на лбу появилась ровная длинная морщина.

— Вы рассуждаете, как философ, — заметил не без иронии художник.

— Должен был им стать, — горько вздохнул Тоно, — да со второго курса пошел в каменщики. Не верите? Факт! Видно, что вы живете в высоком искусстве, пан академик. А в нашей жизни кое-что выглядит по-иному, чем в газетах. У моего покойного отца было много земли, поэтому я не смог закончить учение. У нашего брата остался один свободный выбор профессии — идти на производство. Вы говорили, — обратился он к Стано, — что держали в своих руках торговлю текстилем. Вспомните, Яношик как раз больше всего любил грабить купцов. На вашем месте я побоялся бы спать под его портретом.

— Но у меня уже нет никакого товара, — пожал плечом Стано. — Поэтому ему нечего взять. Да и товарищи коммунисты у меня ничего не нашли.

— Странно все-таки, — удивился Тоно, поймав любопытный взгляд Рудо, — Яношик был, по официальным документам, обыкновенным разбойником, а мир из него сделал святого. Пан академик тоже видит в нем сверхчеловека. И после этого вы говорите, что в искусстве всегда должна быть правда.

— Да, должна быть, — убежденно ответил Крчула. — Ею искусство начинается и кончается. Если бы мне нужно было нарисовать новый портрет Яношика, я видел бы в нем вопреки вашим воззрениям снова только героя. Для художника нет другой правды о Яношике, чем та, которая живет в сознании народа. И это решающий момент. Яношик — символ борьбы против несправедливости.

Тоно чувствовал, что он проигрывает словесный бой, поэтому попытался нанести художнику новый удар.

— Яношик мог бы жить и действовать и сегодня. Он мог бы бороться против современной несправедливости. Например, заступиться за меня.

— Не знаю, почему-то вы все видите в черном свете, — тихо заметил Крчула.

Стано поспешно предложил снова всем выпить. Он видел, что настроение у всех поднимается, а речи ведутся, как в кругу трезвенников. Как бы взбудоражить всех?..

— Я лишился многого, — сказал он, чтобы закончить спор. — Но вот видите, мне хорошо живется, и в настоящий момент я доволен всем.

Ева зевнула. Тоно заметил, что этот разговор навеял на нее скуку. Только Ярка была весела.

— Что у нас здесь, политзанятия? — смеясь, спросила она и предложила: — Давайте лучше выпьем.

Часы на стене пробили одиннадцать. На мягком ковре и на запущенном паркете начались танцы. Мужчины сбросили пиджаки, а Тоно предложил, чтобы девушки сняли по крайней мере свитеры. Они оскорбились, но только на мгновение, и через минуту Ярка, сбросив свитер, уже целовала его.

Крчула и Рудо пересели в угол к дверям, где стоял диван-кровать. Рудо вытащил из кармана свои рисунки. Крчула разложил их, долго смотрел, особенно на один рисунок, и потом сказал:

— Это не олень у вас, молодой человек, а мумия. Надеюсь, что вы не обидитесь за правду…

Рудо не понимал. Он начал убеждать художника, что много раз видел оленя и изобразил его точно таким, каким он есть в жизни. И не только это. Рудо сравнивал свой рисунок с фотосерией «Двенадцать снимков оленей», а уж фотография, как известно, не лжет.