Узел. Поэты. Дружбы. Разрывы. Из литературного быта конца 20-х–30-х годов

Хорошее стихотворение всегда немного шарада, где запрограммирован повторный для читателя код представлений. Но, в от-личие от шарады, чем непредвиденнее, чем неожиданнее повороты, мосты, скачки этого пути, тем увлекательнее «узнавание». И есть еще музыкальная партитура стиха, и какими бы ни были или ни казались высокими смысловые эквиваленты художественных представлений – они превращаются иногда в «звук пустой», если мысль придана им только по родству ассонансов или если пытаются втиснуть добавочную «страховую» информацию в малый объем строки – неблагозвучие, как чужеродная латка, выявляет насильственность, непоэтичность материала.

Прежде чем определиться как поэт, Дмитрий Петровский любил Елену Гуро, Бориса Пастернака, Татлина, Маяковского. Он любил не только то, что они сделали, но все черты характера, легенду их жизни, любовно хранимую в памяти.

Он рассказывал ярко, талантливо, и то, что казалось фантастическим, при личном знакомстве точно совпадало, как хорошо пригнанная одежда, собственная кожа.

Бориса Петровский любил особенно, бережно и восторженно, гордясь им и ценя. К нему одному относился с глубоко скрытым чувством чести и уважения.

Марбург, Венеция, Грузия. Марбург. Здесь узел завязан особенно туго. Впервые он вырывается в самостоятельное путешествие, от семьи, университета, круга, в жизнь другого склада, в одно из средоточий западной культуры, знакомство с которой всегда входило в русское образование. Ошеломляюще ярко ощущает он все слои этой культуры, от Средневековья до самой свежей современности, новизну ответвления философии – центр новой философской мысли, взгляд на философию не как на застывшую лаву веков, а как на действенное начало жизни, увязку ее с течением истории. Все, что ни делает юноша Пастернак, всему он отдает всего себя с жаром, страстью, восторгом, исступлением. Его диссертация ветвится по комнате, как гигантский папоротник, книгами, цитатами, ссылками.

Его талант замечен, ему предложена устойчивая дорога ученого.

Марбург подобен «Гефсиманскому саду» в судьбе поэта. Здесь явилось ему искушение: стать ученым, искушение быть пог-лощенным любовью (иначе он не мог бы, отдаться искусству подробностей, стать перебирателем причин и установителем следствий. Сюда приехала любимая девушка, и он предложил ей всего себя с известным и неизвестным в нем самом. И получает отказ. Но ему мало этого отказа. Разлука – это не пустота. В прощании должна быть вся полнота трагических чувств.

«Моя жажда последнего до конца опустошающего прощанья осталась неутоленной. Она была подобна большой каденции, расшатывающей больную музыку до корня с тем, чтобы вдруг удалить ее всю одним рывком последнего аккорда. Но в этом облегчении мне было отказано».

Но каденция эта наступает по всем правилам катарсиса греческой трагедии. Бессонная, каменная ночь у себя в комнате. Наступает утро.

«Меня окружали изменившиеся вещи. В существо действительности закралось что-то неиспытанное. Утро знало меня в лицо и явилось точно затем, чтобы быть при мне и меня никогда не оставлять».

Он отказался от Когена и Наторпа. Ему отказала девушка. По сути, это один отказ. Гибель известного ради осознанного не-известного. Гибель части – обретение целого. Казалось – катастрофа, за которой омут, и тут входит неизвестное: искусство, в котором образ человека выше самого человека, которое может зародиться только на ходу и притом не на всяком. В искусстве человек смолкает и заговаривает образ.

Счастье испытать отказ – не всякому дано. Мужество признаться в этом – пустяк, по сравнению с тем, что обнаружилось за счастьем отказа: он не знал, что легкомысленно предлагал возлюбленной («у меня было здоровое сердце»), инвентарь того, что обнаружилось после отказа, был так огромен, что ошеломил самого владельца.

Обнаружилось пролетевшим над душой цунами огромное пространство, невидимое доселе поле действия и ощущение себя в природе в целом, как «вечности заложника», как язык обретшего возможность заговорить пространства. И наука, и любовь в этой обретенной цельной действительности стали «взаимозаменяемыми подробностями».

Марбург не был еще написан и существовал в виде устной словесности. И грань эта, дотоле никем так ясно не различимая, встает на страницах «Охранной грамоты» четко. Утро знало меня в лицо и не покинет никогда. Вещи стали неузнаваемы.

Так начался, вернее осознался, узаконился большой роман Бориса Пастернака с поэзией. Изменят друзья, отступится и вновь придет любовь, но утро никогда не покинет его.

В Марбурге Пастернак объяснил себе и нам, как рождается поэзия, как преобразуется из первой реальности – жизни «вторая реальность», как в атомных реакциях при вторжении «силы».

Еще раньше, до написания главы о Марбурге в «Охранной грамоте», Борис Пастернак в первом предисловии к «Спекторскому» определил в стихах поэзию как страсть, как гиперболическое ощущение человека и его кокона – среды – природы!

Это определение как бы ступенька к тому, что открылось ему в Марбурге: