Узел. Поэты. Дружбы. Разрывы. Из литературного быта конца 20-х–30-х годов

1) Утром, когда мы еще спали, пришла Вика и потащила меня в Детский театр, где она работает, на общественный просмотр пьесы Паустовского «Созвездие Гончих Псов». Мне совсем не понравилось. Рассказ был много лучше. Есть какая-то приятность, лиричность, хорошие декорации, вообще театр делает все, что можно, но пьесы-то нет, никакой нет пьесы, а из ничего ничего не сделаешь.

Чудесный пудель там участвует, бегает, лает. Это лучше всего.

2) Потом пошли на 2‑ю серию «Петра 1‑го». Я, Ярка, Данька, Вика. Она – вместо Кости, у которого было комсомольское собрание.

Картина мне, да и всем нам, совсем не понравилась. Никакое это не искусство. Начинается все с битвы со шведами. Бегут, стреляют, орет, до ушей раздирая огромнейший рот, Петр – Симонов, непонятно, кто где, и в результате надпись: «Шведы в панике бежали». И непонятно, в чем же заслуга русских, никакого искусства стратегии, ничего не видно. Картина без всякой композиции. Обаятельный в первой серии образ Петра, тут уже почти приедается и кажется навязчивым. Нет!

Хорош Алексей Черкасов, но, пожалуй, слишком натуралистичен.

3) Потом пошли в Клуб на вечер Николая Ушакова. Талантливый, но очень робкий, без дерзаний, на все пуговицы застегнутый поэт.

А может быть, это оттого, что нечего сказать, оттого, что нет какой-то физической полноты, глубоких чувств, ярких переживаний?

Прочел он стихов 20 и только 3–4 из них действительно ярки и интересны. Остальное очень не трогает, несмотря на тщательно продуманные слова, мускулистость, прозрачность, иногда удачные образы.

– Мысли мало, – как сформулировал довольно грубо Зелинский. – Описательная лирика.

Я договорилась с Данькой пойти вместе в университет, мол, мне нужно посмотреть расписание, как оно составляется. Он, кажется, понимает, шутит, подсмеивается. Адрес я уже знаю, нашла его на конверте письма, присланного с письмом какой-то старушки в Союз писателей. Замоскворечье. Я поеду, посмотрю. Я ничего не знаю еще.

31/3.

Не знаю, так ли я веду дневник. Вероятно, слишком подробно и, самое главное, неинтересно. Не стоит так.

У С.[478] жена и трое детей. Ну и что ж такого? Ничего и вообще ничего.

Длинный и ужасно противный разговор с Костей и Яркой о том, что я не работаю, что я целые дни бегаю, что я не умею организовывать свой день. Все это так, но что же делать? Комсомольская работа занимает у меня массу времени, но я ничего не могу поделать. Комитет мне помогает мало, но все-таки.

Надо взяться за ум и наладить жизнь и работу. Правда, жду разрешения вопроса о санатории, но все-таки.

23‑го – клубный день. Страшный бред читал Каменский из романа в стихах, который называется «Могущество». И главное, очень глупо. Очень, очень глупо. Старается под Маяковского, но это ему, как и другим, как и никому, не удается. Хорошие отрывки читал Вирта. Я прочла 2 стиха – «Хоту» и «Забытую тень».

Прокофьев. Чудовищные песни в исполнении мадам. А Катаев смотрит на него довольно и снисходительно: «Наш композитор. Удачное приобретение».

24–28/3.

Ленинград. Хорошее выступление в Клубе писателей и бредовое в Доме культуры Промкооперации. Ленка Рывина, Сева Азаров, Гитович. Странные люди – люди абсолютно другого города. И другие, очень застывшие стихи.

Никитины живут во втором дворе огромного дома на Моховой, лестницы пахнут котами. Далеко от внешнего мира. Ленинград такой трогательный и все-таки чопорный в эти предсмертные часы зимы. Как Хмелев – Каренин.

В разных городах можно, забывшись, представить, что ты в Москве, в каком-нибудь малознакомом районе. В Ленинграде нельзя, невозможно. Совсем другое.

Жаль, что не удалось записать в гостинице. Чудесно делать записи в дневник в гостинице чужого города.

Встретились в гостинице, в ресторане с трамовцами[479]. Алеша Консовский. Тихие, скромные юноши-середнячки.

Девушки, которым уже не осталось ничего, кроме внешней экзальтированности.

Консовский чудесно читал Пушкина.

И мы читали.

Разошлись в 6‑м часу утра.

Замысел письма о советской поэзии. О том, что нам мешает. Косность газет, нормативность критики, выступления.

Поезд в Москву. Опять трамовцы. Страшные истории. Зинаида Матвеевна Щепникова. Глухой академик в нашем с Женькой купе. Чудесное весеннее утро. Подмосковье в солнечном снегу. Весенняя, звонкая, солнечная, освобожденная Москва.

Собрались у Сережки Михалкова. Решили пока не писать письмо, сначала провести все возникшие вопросы через президиум и литературную общественность.

Проверила последнюю корректуру книжки[480]. Подписала кабальный договор на 3 р. за строчку. Скоро получу 60 %. Думаю, в самое ближайшее время покупать Косте рояль, а то он, бедняга, играет почти что на пружинном матрасе, а ведь, по сути дела, это все, что есть у него в жизни.

Книжка обещает быть приятной. Эскиз обложки очень славный.

Написала стихотворение «Март» – 10 строчек.

20 мая.

Вот ведь сколько времени не писала!

Значит, не надо было. Что я помню за это время?

Глупую, страшно тяжелую ссору с Костей вечером 1‑го мая у Женьки, боль от которой еще до сих пор свежа.