Уже почти охота или когда сытый спит спокойно (СИ)

Понимаю ваш разгоревшийся интерес, уважаемый читатель, потому буду стараться рассказывать всё до мельчайших подробностей, всё слово в слово!

Итак, сидят на скамейке, не разговаривают, вздыхают...

- О-о-ох, - вздохнул тяжело толстый, поглаживая пухлыми ручонками свой пузень (точно у него что-то опасное в пузне, какой-то сосуд под высоким давлением, точно газовый баллон, потому он и поглаживает - боится, чтобы не взорвался!)

- О-о-ох, - тут и худой следом простонал жалобно, всё чего-то доскребая ногтями в своей яме на месте живота.

Наконец, толстый, еле дыша, спросил тяжёлым басом:

- Ты что не спишь-то?

- Жрать охота! - ответил худой писклявым голоском. - А ты что?

Толстый поморщился, услыхав писклявый голос худого. Еле-еле ответил:

- Объелся: целого порося съел. Да, лишку оказалось. Тяжко теперича.

- А... - Голодный глянул ошалело своими крокодильими глазищами на брюхо сытого, словно на диковину какую-то иностранную, но быстро остыл, фыркнул носом и снова завздыхал.

Молчат, думают, охают...

Вот, значит, уважаемый читатель, почему они не спят-то этой ночью: толстый, значит, объевшись, а худой, стало быть, наоборот - через чур голодный. Ну, естественно, какой уж тут сон - это же настоящие мучения! И эти их страдания в какой-то степени, значит, сблизили их. Вот потому и сели они на одну скамейку, почувствовав, видимо, горемычное родство. Вот так драма! Так, что же будет дальше...

А Червяк вдруг как петух жареный дёрнул вверх волосатую голову с совсем уж неприлично чёрным рылом и пискляво проорал:

- Ох, и жрать охота-а-а!

Толстый даже подпрыгнул от неожиданности.

- Да перестань ты, дурень большеротый! Слышать не могу о жратве!

Голодный в ответ только чмокнул ртом.

- Говорю тебе, объелся - целого порося съел! Имей совесть, бестолочь!

Голодный фыркнул носом. А нос его фыркает не из-за того, что там чего-нибудь есть, а из-за того, что заросший весь, да так заросший, что воздуху пробиться наружу только с большим трудом, да фырканьем и удаётся (это я ещё раньше узнал, когда худой один раз так дунул через нос, что из двух его сопл вылетели пушистые рощицы, в которых, может быть, какие-то животные и обитают, только я их не разглядел)!

- Ох, и вкусный оказался, - продолжал, брезгливо морщась, басить толстый, - зараза такая поросячья! - И даже кулачки сжал, положив их на пузень. - Оторваться никак не мог, пока всего не одолел. Аппетит-то у меня хорош, да и пожрать я люблю вкусно. А здесь самая, что ни есть, вкуснятина земная - порося запечённый, да с яблоками! Ох, и лакомый оказался, чертёнок хрюкающий! А теперича вспомню его и дурно становится. - Толстый снова стал охать и поглаживать пузень.

- А я от поросёночка-то не отказался бы сейчас, - пропищал голодный, громко глотая слюни.

- Да, перестань ты, кишка слюнявая! - дёрнулась на плечах голова у толстого. - Тебе радоваться надо, что не объелся как я, не задыхаешься как я, не пучит тебя как меня и не дурно тебе как мне! Говорю же тебе, меня мутит при одном только упоминании о жратве! А ты про какую-то жратву пищишь! Дуралей ты тараканий, ей богу!

- Ага... - Голодный громко заскрёб ногтями рёбра. - Ага... - снова повторил он в пучеглазом раздумье. - Но как-то не радостно отчего-то мне... а от чего - уже два дня понятно: жрать охота...

- Да, перестань ты, кашалот писклявый! - На этот раз у толстого вместе с головой и плечи дёрнулись с какой-то желейной отрешённостью. - Говорю же тебе, мне дурно становится об одном только упоминании о жратве! Прямо, забудь про неё. Прямо, нет её и никогда не было!

- Два дня назад была одна картоха большая, да уж больно незаметно она как-то проглотилась! - Худой развёл растерянно костлявые, волосатые руки. - Я и сам-то не понял, как... И куда... Вроде, в меня, а я и не почувствовал совсем... Как-будто куда-то в пустоту провалилась! Помню: вот она есть, - он сложил перед собой плоские, как лопаты, мозолистые ладони лодочкой, приблизил к ним свой открытый крокодилий рот и застыл так на несколько секунд. - И вот уж её сразу - нет! - Закрыл рот, громко стукнув зубами, опустил руки, вздохнул. - А больше ничего не было два дня, ни единой крохи. А порося, запечённого с яблоками, я вообще никогда и в глаза-то не видел! - Худой стал давиться слюнями.

- Да перестанешь ты, кишка лягушачья, об этой бестии свинячьей мне напоминать! Совести у тебя нет!

- Ага, целых два дня ничего во мне нет: ни совести, ни картохи, ни крохи самой махонькой - ничего! Одно только есть: жрать охота! Ох, как охота-а-а... Ох, как долбит-то по всем моим пустым организмам эта дубина голодная! Ох, как долбит-то она...

- Ну и бестолочь же ты худосочная! Говорю же тебе: радоваться тебе надо, что ты в жизни не видел запечённую эту салопупку поросячью, что ты не объелся этим чертёнком лакомым, что у тебя пузища такого как у меня нет, что ты худенький, лёгонький, воздушный весь какой, прямо как ангелочек! Чего же ты не радуешься-то, а пищишь мне всё об этой проклятой жратве-то - я же слышать про неё не могу?!

- А чего же мне теперь с дубиной-то этой голодной делать?