В Бездне

Кажется, архиепископ Антоний Храповицкий писал, обращаясь с наставлением к молодым священникам: «Если Бог не пожалел своих самых любимых пророков и праведников, жестоко испытывал Авраама, Иосифа, Моисея, Иону, Иова, самого Христа, то неужели вы думаете, что Он сделает исключение для вас?».

Мы слушаем вполухаО дарах Святого Духа,Сами ж всё в оконцеСмотрим и следим,Как нежно гуляетПо самому краюБесстыжее солнцеПо краю седин.Мы верим вполверыИ любим вполсилы,А чаще не любим,

Не верим совсем.А солнце игривоВ слоях атмосферыРисует нам нимбыС усмешкою всем.Уйдём мы внезапно,Как водится, утром,В безмолвную полночь,Наставшую днём.И солнце на западЗасядет сутуло,Потом ляжет навзничь

Могильным холмом.И что мы всё мучилиЖадно друг друга,И что мы всё пилиРодимую кровь?Вокруг вялой кучеюТеплится дымомУбитая напрочьСвятая любовь.Прошли мы по жизниКак два пилигрима —Без цели, без смысла,

С заходом в бордель.И как наша жизньВсё это вместила:Небесные ризыИ пропасти щель?

Герберт очутился на дне пропасти. В бездне.

Поначалу он силился сохранить целостность своих убеждений, потом просто отошёл от религии, не трогая её основ, а по прошествии времени впал в ярость.

Для Эльзы же это было не временным помрачением, а планомерным и направленным действием.

Вот такое назойливое бессмысленное хождение по кругу. Перечитывая написанное двадцать, тридцать лет назад, понимаешь: там всё то же самое. Нередко спросишь пожилого человека, и оказывается, что и он ничего не понял в этой жизни. Это так жестоко — дать людям возможность воспринимать мир, мыслить, искать ответы, но никогда их не находить! Сколько могут повторяться эти кружения — бесполезные, навязчивые, неосознанные?

Каждый раз открывая глаза, люди будто заново строят мир из маленьких, крошечных, скрупулёзно нарезанных деталей огромной мозаики. Но одна из них вечно выпадает, и человек снова что-то перестанавливает. Постепенно все воспоминания превращаются в сплошную ложь. Уже кажется, что надо было поступать иначе, что был вполне очевидный выход, что напрасно совершено то или иное действие. Но это лишь ещё одна грань самообмана, которая ведёт в никуда.

У Герберта был давний приятель, бенедиктинский монах. Когда-то они вместе учились в школе, но потом их пути разошлись. Однако через три десятка лет монах снова, будто специально, отыскался, чтобы поддержать беседу с другом на волнующую тему.

Герберт пожаловался на все свои сомнения и жизненные неурядицы. Монах, как водится, выслушал речь бесстрастно.

— Да, вот такой у нас Бог, — сказал он, — с характером.

— Но я не хочу верить в такого Бога! Я хочу верить в того, что есть любовь, а не обман.

— Мне кажется, лучше верить в того Бога, который есть, чем в того, которого хочется. Ведь мы мало что можем изменить, — задумчиво, со своей неизменной улыбкой ответил монах. — Я и сам вечно чувствую себя заложником, всю жизнь заложником. Несвобода что-то изменить, несвобода понять — нет никакой возможности избежать этого чувства, словно я пленник в собственном теле в этом мире. Да, с этим ничего не поделать.

Монах потупил взгляд, но Герберт поддержал его:

— Да, я чувствую то же самое, и как бы ни старался избежать этого ощущения, оно не отступает. Ведь нет никакого доказательства, что наш разговор в данный момент — это не сон. И довольно странно, что последний раз мы общались три десятка лет назад, а теперь снова разговариваем. Это больше похоже на сон, чем на реальность.

— Да, — согласился монах, — невозможно отличить реальность ото сна.

— А может быть, есть другой сон, параллельный, прошедший или будущий, в котором Христа не распяли, да и не надо было этого делать? В котором люди не рождаются и не умирают, не болеют и не страдают — сон, в котором действительно царствует любовь?

— Возможно, так и будет, когда мы умрём, — ответил монах.

Герберт продолжил:

— Это тоже ещё не известно. Да и как мы сможем понять, чем отличается сон жизни ото сна смерти? Разве тебе никогда не снилось, что ты уже умер?

— Снилось. Я носился со своим мёртвым телом и не знал, куда его деть, — рассмеялся монах.

Герберт задумался, но ничего не сказал. Ему не хотелось спорить и что-то доказывать.