В Бездне

Я покидаю дом, как покидает телоУставшая душа от тяготы мирской.Я покидаю дом, где ближе стало Небо,Но так и не нашёл в котором я покой.Я покидаю дом, больной и безвозвратный,Где восемнадцать лет ушли коту под хвост.Я покидаю дом, и не вернуть обратно,Как не вернуть родных, снесённых на погост.Я покидаю дом, где каждая ступенька

Воспоминаний груз безропотно хранит.Я покидаю дом, как призрак или тень как,И дом мой, как культя, назойливо болит.Я покидаю дом, как будто в нём и не жил,Как будто не звучал в нём звонкий детский крик.Я покидаю дом, где, как в углу медвежьем,Жила больная мать и мой отец-старик.Я покидаю дом, напрасно разорённый,С текущей вечно крышей, трещиной в стене.

Я покидаю дом, и я едва ли помню,Чтоб так безумно больно когда-то было мне.Я покидаю дом, где я едва ли ведал,Что все мои тома — «одна сплошная ложь».Я покидаю дом и знаю тех, кто предал,Но только вот зачем, едва ли их поймёшь.

СТРАШНАЯ КАРТИНА

Христос стоял к нам спиной, тело Его было мертвенно-синим.

Картину написал художник Игорь Мунк, в основу сюжета легла Тайная вечеря. Но это совсем не тот момент, когда Иисус, окружённый апостолами, преломляет с ними хлеб и благословляет вино.

На полотне Христос распят в воздухе и повёрнут к нам спиной. Он обращён туда, за пределы горницы, где среди колонн царствует то ли небо в золочёной ауре, то ли безжизненная пустыня, а может, и то и другое. Оттуда, из этого Небесного Царствия, к нам неуверенно заглядывают то ли тонкие облака, то ли смертельные испарения.

На столе наполовину сдёрнута скатерть, словно в результате борьбы или спешки. И самое страшное — на столе вместо хлебов, символа тела Христова, символа спасения, единения с Богом, лежит груда камней, словно Бог — не добрый отец, а злой и вместо хлеба подал камень, а вместо рыбы — змею. Стоит погасший семисвечник, символ неопалимой купины, из которой Бог глаголил к Моисею. А в чаши капает, струится, тяжело падает кровь из пробитых рук.

Герберт пребывал в таком шоке, что не мог уснуть и даже плакал. Что это? Господь отвернулся от нас? Мало того, что Его распяли; неужели мы при этом отвернули Его от себя? Или нет ничего, кроме жестокого отвратительного обмана? Снова достоевщина?

Герберт не переносил достоевщину в своей жизни, но вышло, что всё его бытие вспухло упрямыми достоевщинками, словно вулканами фурункулов, как искусанная назойливыми мошками плоть.

Достоевщина являет собой некий омут, когда люди могут жить счастливо и всё для этого имеют, но по необъяснимой дьявольской наклонности мучают друг друга. Если пытаются объясниться, тем делают ещё хуже и неминуемо, вполне осознанно приближаются к реальной, не надуманной, не театральной гибели.

Герберт похоронил свою любовь. И даже достоевщина не дотягивала до такой пафосной трагедии.

Полями в звонкой рани, как побледнеют тучи,Уйти мне будет проще. Ты ждёшь давно меня.Промчусь я через рощи, взлечу я через кручи,

О, как разлука ранит! Не вытерпеть ни дня.И тяжким думам тесно от ноющей разлуки.Не слышно мне ни звука, и некому помочь.Мой путь — сплошная мука. Согбенный, скрестив руки,Бреду в край неизвестный, и день мне стал как ночь.Меж звёздными мирами читаю твоё имя,И парус не белеет над бездной грозовой.Не встречусь я губами с ресницами твоими,А положу фиалки на камень гробовой.

Достоевщина слишком свойственна окружающим, и поэтому отказаться от неё только одному человеку недостаточно, другие непременно привлекут его против воли. Они припишут совсем несвойственные ему пороки и устремления, создадут фантом, не имеющий ничего общего с реальным человеком, разве что кроме внешнего поверхностного сходства.