В дебрях Африки

А мужественный мальчик стоял с гордо поднятой головой, ожидая приговора. На впалых, обожженных ветром пустыни щеках его заиграл яркий румянец, глаза ярко горели, а тело вздрагивало от глубокого волнения. И страх перед тем, что могло и должно было наступить, смолк на минуту в глубине его души, которую наполнили в это мгновение радость и гордость оттого, что он нашел в себе силу и остался верен себе.

Махди между тем поставил тыкву и спросил:

– Так ты отвергаешь мое учение?

– Я сказал…

– Кто закрывает уши перед гласом Божьим, – медленно, изменившимся голосом проговорил Махди, – тот не больше как сухие дрова для топлива.

При этих словах известный своей суровостью и жестокостью халиф Абдуллаги сверкнул белыми зубами, как хищный зверь, и проговорил:

– Дерзка речь этого мальчугана; накажи же его, владыка, или позволь мне его наказать.

«Все кончено!» – подумал Стась.

Но Махди всегда хотелось, чтобы слава о его милосердии распространялась не только среди дервишей, но и по всему свету; он подумал, что слишком строгий приговор, особенно над маленьким мальчиком, мог бы повредить этой славе.

С минуту он перебирал бусы четок, раздумывая над чем-то, потом проговорил:

– Нет. Этих детей похитили для Смаина. И хотя я не стану вступать с неверными ни в какие переговоры, надо все-таки отослать их ему. Такова моя воля.

– Она будет исполнена, как ты велишь.

Махди указал ему на Идриса, Гебра и бедуинов:

– Этих людей награди от меня, Абдуллаги; они совершили большой и опасный путь, чтоб служить Богу и мне.

Затем он сделал знак, что аудиенция окончена, и приказал греку, чтоб он тоже удалился. Последний, очутившись опять в темноте на площади молитвы, схватил Стася за плечи и стал трясти его в бешенстве и отчаянии.

– Проклятый! Ты погубил этого невинного ребенка, – указал он на Нель, – погубил себя, а может быть, и меня.

– Я не мог иначе, – ответил Стась.

– Не мог! Знай же: вы обречены теперь на новый долгий путь, во сто крат более трудный, чем до сих пор. И это – смерть, понимаешь. В Фашоде лихорадка свалит вас в первую же неделю. Махди знает, зачем он посылает вас к Смаину.

– В Омдурмане мы тоже умерли бы.

– Неправда! В доме Махди, среди удобств и изобилия во всем, вы не умерли бы. А он готов был взять вас под свои крылья. Я знаю, что он был готов. Хорошо отплатил ты мне за мои хлопоты о вас. Ну, теперь делайте что хотите! Абдуллаги отправляет верблюжью почту в Фашоду через неделю. А пока всю эту неделю можете себе делать что хотите! Меня вы больше не увидите!..

Сказав это, он удалился, но через минуту опять вернулся. Он был многоречив, как все греки, и ему нужно было выговориться. Ему хотелось излить желчь, которая накопилась в нем, на голову Стася. Он не был жесток и зол, но ему хотелось, чтоб мальчик понял еще ярче всю страшную ответственность, какую он взял на себя, не послушав его советов и предостережений.

– Тебе хотелось непременно блеснуть своим бессмысленным геройством. До сих пор я оказывал большие услуги белым пленникам, а теперь я больше не смогу их оказывать, потому что Махди рассердился и на меня. Все погибнут. А твоя маленькая товарка по несчастью, – ее ты обрек на верную гибель. В Фашоде даже взрослые европейцы гибнут от лихорадки, как мухи, а где ж уцелеть такому ребенку. А если вам прикажут идти пешком рядом с лошадьми и верблюдами, так она свалится в первый же день. Это ты все наделал. Радуйся же теперь, ты, герой!

Он удалился, а они свернули с площади молитв по темным переулкам к шалашам. Они шли долго, так как город был раскинут на огромном пространстве. Нель, удрученная голодом, страхом и пережитыми впечатлениями, с трудом двигалась. Идрис и Гебр подгоняли ее, чтоб она шла скорее. Но вскоре ноги у нее совсем подкосились. Тогда Стась не задумываясь взял ее на руки и понес. По дороге ему хотелось говорить с ней, хотелось оправдаться перед ней, сказать ей, что он не мог поступить иначе; но мысли застыли и точно замерли у него в голове, и он повторял только беспрестанно: «Нель! Нель! Нель!» – и прижимал ее к себе, будучи не в силах еще что-нибудь сказать. Спустя шагов пятьдесят Нель заснула у него от усталости на руках, и он продолжал идти молча среди тишины спящих улиц, нарушаемой лишь разговором Идриса и Гебра.

Их сердца были полны радости. И это было к счастью для Стася, потому что иначе им, пожалуй, тоже захотелось бы наказать его за дерзкий ответ Махди. Но они были так заняты тем, что их постигло, что не могли думать ни о чем другом.

– Я чувствовал себя, как больной, – говорил Идрис, – но один взгляд пророка исцелил меня.

– Он точно пальма в пустыне, точно холодная вода в знойный день, а слова его словно зрелые финики, – ответил Гебр.

– Нур-эль-Тадхиль лгал, когда говорил, что он не допустит нас к себе. Вот же он допустил, благословил и велел Адбуллаги наградить нас.

– Да. И он нас, должно быть, щедро наградит, потому что воля Махди свята.

– Бисмиллах! Пусть будет так, как ты говоришь! – вставил один из бедуинов.

Гебр стал мечтать о целых стадах верблюдов, рогатого скота, лошадей и о мешках, наполненных пиастрами.