В дебрях урмана

— И что по — Грузнепсмотна поме

— А что поВ десопо мопроподдело моё, изупрои выиз-под копрооскак неосужНикне изчто попо догрязи насздопоНо душа лиот своА тут со

пернефапоопять када таажно на чегода с гои кровью людсмеГде токо не бромя войэта прокв катоко пене поно и эту тяна плевыруи ноо земцаПосвойобто и насКак тот стапредтак и выш

— спабудкто с меня месоли снял и ноги из бовыВся жизсызпроскак кино, и дунет, не со мной всё это было, не со мной…

А как жизнажесына Бог дал. В шкосейучиттолпакадальпламечстать. Мы ж с жеза него ражить хогляна него. А годы-то нас пода успотподего на ноги твёри на путь ис

насчтоб в люди больвыдосчестал, а уж посконвека сводоВот так, мопопя вам, всдушу свою, а вас не разУж изсами люпро

— СложжизЕмельяныч, проты, сложТебе б книо себе на

— Хм, — ухрасчего выЭто мачасчто повам. Путь длинохот

потак певмесскаи попо своде

Глава 37

— Интересно, какая скорость судна? — задался вопросом Груздев, глядя на волну, отходившую от сухогруза.

— Можно спросить кого-либо из команды, наверняка знают, — отозвался Гребнев, так же созерцая реку, но думая о чём-то другом.

— Сколь идти суток будем? Тащимся как черепахи.

— Плывём, не ногами шлёпаем.

— Смотри, Емельяныч нарисовался, давай кликнем его, — предложил Груздев, завидев его поднявшегося на палубу.

— Тарас Емельянович, есть время курнуть?! — оторвавшись от дум, кликнул механика Гребнев.

Золоторуков неспешно подошёл к пассажирам и объявил:

— Где-то половину пути до Олёкминска осталось, почитай три сотни вёрст покрыли.

— Это что ж получается за сутки триста — и скорость нашей посудины выходит… — Гребнев задумался, подсчитывая скорость.

— Чего напрягаешься, — сбил подсчёт Золоторуков. — Самоходка озёрного типа по стоячей воде шестнадцать километров за час даёт. Река бежит, как в бумагах пишут, в середнем четыре, отыми, получается двенадцать километров за час, а чем выше пойдём, река быстрину больше даёт, так что все пять-шесть откидывай, вот и скорость тебе середняя — десятка или одиннадцать на час. А тут уж километры кидай. До Олёкмы шестьсот, двое суток выложи, а до Мамы вроде как чуть боле тысяча четыреста. Вот ты, молодой, и прикинь.

Гребнев вновь взялся за расчёты в уме, а Тарас Емельянович перебил снова:

— Не считай, так скажу, сколь ужо плаваем, реку знаем и где когда будем тоже. В Маму придём на шестые сутки, полных шесть дней — это норма.

— Терпимо, — обрадовался Груздев.

— Любуйтесь природой, когда ещё придётся побывать в этих местах. Вона наша река сибирская, какова широкая и красавица, беречь её надобно, коли душу радует. Иноземцы и те тут появляются, туристами себя называют, во все моргалки глядят и ахают.

Золоторуков оказался прав — в посёлок Маму сухогруз пришёл в конце шестых суток, а если точнее, к началу седьмых. За время пути много друзья разговаривали с капитаном, перекидывались словами с судоводителями, но больше общались с Тарасом Емельяновичем. Слушая перипетии его сложной жизни, Гребнев с Груздевым нашли его человеком сильной воли, со стойкой верой в Бога. И, как-то вспомнив шофёра из Магадана Даниила, подметили: это два человека, так страстно верующие, и так обоих тряханула жизнь, но больше под «жернова» попал Золоторуков, перемоловшие его судьбу до преждевременной старости.

Когда шли по реке Витим, на берегу увидели медведицу с медвежонком. Пестун с любопытством смотрел на теплоход, а мамаша, рыкнув, заставила его углубиться в лес.

— Тайга, чего хочешь, для них она дом родной, — сказал подошедший Золоторуков. — Не дай бог с имя встречаться.

— А что, Емельяныч, было дело?

— Было раз, на всю жизнь запомнил, и след остался, — Золоторуков пальцем ткнул в шрам на щеке, затем приложил руку на на грудь, добавив: — И здеся тоже.

— А я думал война след тебе оставила, — сказал Груздев. — Расскажи про медведя.

— Отчего не поведать, можно.

И Золоторуков рассказал следующее: