В действующей армии

Я три раза видел вблизи, насколько это возможно и разрешается, картины боя, положим, незначительного, так как в момент крупного дела при Вафангоу, сидел, волею судеб, в Мукдене, проводя «дни мук» корреспондентского искуса, да и приехал я туда в ночь на 1 июня, так что если бы «Мукден» не оправдал бы даже своего русского названия «день мук», то и тогда бы я едва ли успел попасть 2 июня в Вафангоу, а это был последний день этого почти трёхдневного боя.

Но возвратимся к тому, чему свидетелем быть выпало мне на долю при моих поездках на передовые позиции.

Я уже описал вынесенное мною более чем смутное и вместе с тем глубоко отвратительное впечатление современного боя, даже, если можно так выразиться, в миниатюре, ничуть не похожее ни на то представление, которое было в моём уме, как штатского человека, и, вероятно, в уме многих, ни на поэтические описания боя в стихах и прозе, какие мне приходилось читать.

Быть может, впрочем, всё, что я видел, были лишь, выражаясь военным языком, «разведочные стычки», которые не могут дать настоящего представления о картине боя.

Так говорят мне офицеры, когда я поднимаю среди них этот вопрос.

— Но в чём же разница? — допытываюсь я, — только в размерах?..

— Ну, конечно, настоящий решительный бой ожесточённее, так как участники его чувствуют, что им решаются шансы кампании. Такого боя ещё не было!.. А в разведочных схватках главная забота о сохранении войска и меньших потерях, а потому обе стороны сдерживаются…

— Но при этом, я сам видел сотни убитых, десятки раненых…

— Это всё пустяки…

— Как человеческая жизнь — пустяки?

— Война…

И в этом ответе нет никакого бравирования.

Это действительно так.

— Война…

И поэтический колорит этого слова исчезает, оно появляется перед вами во всей его отвратительной окровавленной наготе.

Такова действительность на театре войны.

Если к этому прибавить условия бивачной жизни, особенно в настоящей войне, невыносимые жары, целые дни ливней, то пыль густая, разъедающая, то невылазная грязь и сырость, бездорожье и соединённые с ним лишения в пище и в питье, то и получится та далеко не поэтическая «картина войны», который я решил посвятить эти строки.

— Ко мне в отряд, милости просим, — любезно встречали меня начальники передовых отрядов, — но прежде всего позаботьтесь о том, где приютиться, раздобудьтесь палаточкой, и кроме того запастись провиантом… При всём желании, и покормить вас нечем… Вот чайку не прикажете ли… Это с удовольствием…

И пьём чай, стараясь меньше употреблять сахару, так как последний тоже обыкновенно на исходе, с солдатским сухарём…

И каким он кажется вкусным среди прекрасной природы, в горной прохладе.

Хорошо, однако, понимаешь, что для тебя вкусна «новинка», но пропитаться этим сухарём в течении многих дней довольно трудно.

— Но почему же вам не подвозят продовольствия?

— Подвозят, жаловаться нельзя, но понемногу, ввиду размытых ливнями, да и без того трудных дорог в горах для обозов… Привезут, всё сейчас же и расхватают, день, два пируем, а там опять на пищу св. Антония… — улыбаясь говорит мой собеседник.

И нигде, ни в одном отряде я не слыхал жалобы на интендантство — в эту войну оно делает всё возможное и даже невозможное.

И это понимают в частях, и никому не приходит даже на мысль обругать «интендантов» и этим лёгким способом сорвать на ком-нибудь свою злобу.

2 июля утром в десятом часу около кумирни бога войны, где помещается редакция «Вестника Маньчжурской Армии» и живут корреспонденты русских и иностранных газет, в числе которых и я, вдруг раздаются выстрелы.

Стреляют пачками.

Все всполошились в нашей кумирне.

Решили даже бежать дать знать караулу, расположенному у западных ворот города Ляояна — кумирня расположена против ворот, вне города.

И что же оказалось!

В фанзе, рядом с кумирней, какой-то китаец открывал торговлю и по китайскому обычаю ознаменовывал открытие этого дела бросанием китайских хлопушек.

Говорят о «хунхузах», собирающихся в огромные шайки под предводительством японских офицеров, о готовящемся в Мукдене и Ляояне восстания китайцев.

Поздним вечером, перед отходом ко сну, я слышу в соседней фанзе, занимаемой Ю. Л. Ельцом, какой-то металлический звук.

— Юлий Лукьянович, что вы делаете? — кричу я.

— Заряжаю второй револьвер.

— Зачем?

— А неровен час, кто их знает, этих мерзавцев.

Вы хорошо понимаете, что все мы спим с заряженными револьверами и кинжалами и крепко запираем двери фанз.

Последнее, впрочем, совершенно бесполезно, так как в фанзе легко проникнуть в окно, очень широкое, двустворчатое поперёк, мелкие переплёты которого заклеены тонкой бумагой — окна ничем не запираются.

Все эти тревожные слухи черпают свои основания из полученного известия, что известный «хунхуз» Тулихан, чем-то нами обиженный, перешёл на сторону японцев и, как говорят, собрал огромную шайку.

Двое других известных предводителей «хунхузов» — Тундисон и Тайкел находятся на стороне русских.

Так утверждают хорошо знакомые с «хунхузами» «пограничники», как здесь кратко зовут пограничную стражу.

Как это ни странно, но мы в хунхузах имеем и союзников и противников.