В дни мировой войны. Мемуары министра иностранных дел Австро-Венгрии

Она охотно говорила и о политике. А под словом «политика» она подразумевала: король Кароль. Все только он и он. По смерти его, когда как-то зашел разговор об ужасных потерях, нанесенных в этой войне всему миру, она сказала: «Румыния уже потеряла самое ценное, что у нее было». Королева никогда не говорила о своих стихах и сочинениях. Помимо короля, она знала в политике только одно: Албанию. Она страстно любила принцессу фон Вид, и этим объясняется исключительный интерес к стране, где жила принцесса.

Один только раз я видел, чтобы старый король рассердился на свою жену, и это случилось из-за фон Видов. Дело было в Синайе, и как это часто бывало – я сидел у короля. Вошла королева – что уже само по себе было исключительным событием – с телеграммой от принцессы фон Вид, выражавшей какие-то пожелания в пользу Албании. Король отклонил их, королева настаивала, и тогда-то он рассердился: пусть его оставят в покое, у него не одна Албания в голове.

По смерти короля Кароля королева потеряла всю свою энергию. Изменившаяся политика также грызла ее. Она любила своего племянника Фердинанда, да и вообще в сердце ее было место только для любви, и боялась того, что он может «совершить предательство». Я помню, что как-то она сказала мне, вся в слезах: «Успокойте меня, скажите, что он этого никогда не сделает». Я не мог ответить бедной старой даме с уверенностью, но счастливая звезда унесла ее прежде, чем война была объявлена.

Позднее – незадолго до смерти – старой королеве угрожала полная слепота. Она хотела, чтобы ее оперировал один французский врач, который по дороге в Бухарест должен был, конечно, проехать через Австрию. По ее желанию, я сообщил об этом в Вену, и император Франц-Иосиф немедленно отдал приказ пропустить окулиста.

Операция удалась, и, оправившись после нее, королева прислала одному из моих детей собственноручное письмо, прибавив, что это первое написанное ею с тех пор, как она стала снова видеть. Одновременно с этим я узнал, что она опять очень обеспокоена политическим горизонтом. Я написал ей следующее:

«Ваше величество!

От души благодарю Вас за прелестное письмо, которое Вы послали моему мальчику. Сознание, что я был удостоен способствовать возвращению Вам зрения, является для меня лучшей наградой, и я, конечно, не ожидал другой благодарности, но меня радует и трогает, что Ваше величество адресовали моим детям первые написанные Вами слова.

Ваше величество, позвольте просить Вас перестать думать о политических вопросах. Ничем не поможешь. Пока что Румыния придерживается политики покойного, незабвенного короля; одному Богу известно, что несет за собою будущее.

Все мы только пылинки в ужасном урагане, несущемся над миром, и он кидает нас навстречу неизвестно чему – падению или воскрешению. Важно не то, живем мы или умираем, а то, как мы это делаем. А в этом король Кароль может всем нам служить примером.

Я надеюсь, что король Фердинанд никогда не забудет, что его дядя завещал ему вместе с престолом и свой политический символ веры, – символ веры: чести и верности, и я знаю, что Ваше величество является лучшей хранительницей этого завещания.

Благодарный и преданный Вашему величеству,

Чернин».

Если я говорил, что король Кароль боролся как умел, то я хотел этим сказать, что ни от кого нельзя требовать, чтобы он в корне изменил свою натуру. У короля и раньше едва ли имелось особенно много энергии, активности и смелости, а в то время, когда я с ним познакомился, он уже был стариком, и у него их не было вовсе. Он был умным дипломатом и прирожденным посредником, он был примирительной силой и всегда избегал любых осложнений, но не в его натуре было бежать навстречу опасности и рисковать всем. Это приходилось учитывать, и поэтому нельзя было ожидать, что король выступит на нашей стороне против ясно выраженной воли всей Румынии. Будь у него другая натура, то, по моему мнению, он мог бы пойти на это с полной надеждой на успех.