В долине солнца

Пламя внутри начинает меркнуть, и то, что осталось в ней от крови, холодеет. Она отводит его голову от своей груди, прежде чем он успевает выпить все, – она и так отдала уже слишком много, а ей в будущем понадобится запас, который ее тело не сумеет восполнить. Его лицо в оранжевом свете, пробивающемся сквозь треснутое окно над койкой, – как лицо младенца в утробе, пульсирующего в материнской жидкости. Его глаза наполнены кровью, губы измазаны красным. Она вытирает лицо тыльной стороной запястья и улыбается.

– Ты переходишь, – говорит она, – и завтра будешь как новый. Теперь ты в моей крови. Я тебя опустошила. Ты забудешь меня к утру. Но уже скоро вспомнишь. Когда проголодаешься. И я буду рядом. А ты будешь со мной.

Он закрывает глаза.

Она нежно кладет его на простыню.

– Лишь кровь делает нас настоящими, – говорит она. – Лишь кровь.

Через несколько часов она просыпается в темноте рядом с ним, от настойчивого давления холодных пальцев на окна грузовика. Новый странный зуд в костях и суставах, острая боль в самой глубине ее естества, будто в ней проворачивали тупое лезвие. Она слезает со спального места и идет в туалет посмотреться в зеркало – но видит там не более чем призрачное мерцание. Слабая тень движения – когда она взмахивает рукой перед стеклом. В остальном – ее больше нет. Она поднимает руку над раковиной и изучает ее. Кожа такая сухая, что когда она трет пальцы друг о дружку, плоть отслаивается, точно старый клей. Горло пересохло, будто она не ела несколько недель. Она чувствует наступление рассвета суставами, как старуха – приближение зимы. Поэтому взбирается по лестнице узкой полки и достает из кармана джинсов ковбоя связку ключей с кроличьей лапкой. Потом вяло спускается, ощущая боль в коленях и позвоночнике. Натягивает свое смятое платье, выходит из кемпера и проходит босиком к кабине пикапа. Ее тень в оранжевом свете – длинная и тонкая. Она открывает кабину и забирается внутрь, дрожа, хотя ночной воздух уже достаточно нагрелся в предвкушении наступающего дня. Она заводит пикап.

Она обескровлена досуха. Вся ее кровь – в нем. Она смотрит в зеркало заднего вида и видит слабое, далекое подобие себя, с совершенно бесцветными глазами. Она превратилась в шелуху, в пустую оболочку. Она шипит на зеркало и ударяет по нему.

«Жертвенная болезнь, – думает она. – Это то, что я должна за его переход. Но когда он покормится, силы ко мне вернутся».

Точно как ее бледный – в то утро после бури. Он нашел ей пустой сосуд для любви и дал свою кровь, а когда она покормилась в первый раз, то и он восстановился.

«Это единственный акт самопожертвования, известный нашему виду».

Она едет на запад, закрывшись от восходящего солнца кемпером на кузове «Форда». Она видит приближение солнца в боковом зеркале. Оно будто гонится за ней. Рю опускает окно и отворачивает зеркало.

Шесть миль спустя ее зрение застилает краснота. Она останавливается у пустого мотеля, на парковке для кемперов, где пикап с кемпером не будут бросаться в глаза. Где хозяин мотеля сможет прийти и постучать в дверь, а ковбой Рю, ее убийца, сможет покормиться, и тогда они оба снова станут сильными, кровь их восстановит.

Над белым фермерским домом, что стоит на холме, возвышающемся над мотелем, пробивается свет. «Да, – думает она, возвращаясь в кемпер. – Он проснется, покормится, и я покормлюсь, и мы вместе станем сильными и настоящими. И он тоже меня полюбит, потому что я люблю его».

Оказавшись в кемпере, она мешкает, еще раз смотрится в зеркало в ванной, но теперь не видит ничего, кроме тусклых стен и унитаза. Она опирается руками о край раковины и врезается макушкой в стекло.

– Я еще здесь, – говорит она вслух. Слизывает драгоценную кровь, стекающую у нее по лицу.

«А если он тебя не полюбит?» – спрашивает пустое зеркало.

Она возвращается к полке – теперь волоча одну ногу – и смотрит на воткнутый наверху нож.

«Он меня полюбит, – думает она. – Иначе быть не может. Мы же родня».

Она опускает глаза на широкий шкаф под койкой – довольно большой и темный. Заползает внутрь, устраивается среди бутылок и инструментов и закрывает за собой дверцу.

III. Два белых кролика

Среда

8 октября

В полдень Гаскин принесла Тревису тридцать долларов и назвала это первым авансом. Он спустился с лестницы, с которой красил карнизы – это было одно из дюжины заданий, которые она выписала на бумажке и прикрепила над ночным депозитным сейфом перед офисом. Она ждала в тени. Он поставил банку с краской на землю, а кисточку положил сверху, вытер руки о рубашку и взял у нее деньги.

Она указала на повязку, в которой он все еще был, и сказала:

– Можешь работать ночью, если хочешь. Я не возражаю. Лучше уж так, чем страдать на солнце.

– Могу, – ответил он.

– До конца дня можешь отдохнуть. Поезжай в город, купишь себе что-нибудь.

– Благодарю, – сказал он, сунув деньги в карман рубашки.

Она стояла, будто ожидая, что что-то произойдет, но когда этого не случилось – ушла.