В долине солнца

Он закрыл лицо руками и подумал о матери, о своем видении, о мираже. О дымке, за которой все эти годы гнался от горизонта к горизонту. Проливал кровь, стремясь за нею. И все же сон этот казался таким же реальным, как сам мотель Гаскин, как их фермерский дом – место, где он мог найти убежище и цель. И, может быть, любовь? Что значила любовь для Тревиса, кроме резких раскатов смеха и взгляда ненависти над сигаретой в руке с острыми красными ногтями? Но он понимал: все это было не важно. Прошлое мертво. И настоящее – тоже. Важны только все эти бесконечные годы, что простирались перед ним, как мили шоссе, что он оставил позади. Он сам стал миражом.

Рука в его руке сомкнулась вокруг его пальцев. Вот что точно настоящее.

Рука мальчика. Рука Аннабель. Жизнь, которую ему никогда не было дано жить, обрела плоть в них.

Рю заворочалась рядом, застонала. Никак не могла успокоиться.

«Но их больше нет, – подумал он. – Я больше не могу быть с ними рядом».

Он протянул руку в пустоту кемпера, разомкнул пальцы.

И вспомнил свой сон.

Увидел, как мальчик тянет руку к нему.

«Нет, – решил он. – Нет. С этим покончено».

Проснувшись, Ридер с внезапным ужасом понял, что его жизнь превратилась в круглую черную дыру, уводящую в никуда. Он забыл, кем был, где и почему. Ему виделась лишь темная линия, что неровной нитью прошивала зашпаклеванный потолок. Линия одновременно двигалась и была неподвижна. Она начиналась у окна, тянулась по стене и, пересекая потолок, опускалась по противоположной стене, чтобы исчезнуть за дверью. Дверью спальни. Его спальни. Он слышал мягкий храп лежащей рядом жены и вспомнил. Все вспомнил. Черную волну потери, что его сломила и вынесла, хватавшего ртом воздух, на берег сознательности.

Ребенка больше не было.

Они его потеряли.

Быстрый взгляд на часы у кровати: три пополудни.

Нераспечатанный пузырек с выписанным транквилизатором, стакан воды у Конни на столе.

Он сел на край кровати и принялся наблюдать за черной линией, как она двигалась и не двигалась по потолку. Муравьи. Целый их караван. Массовый исход. Откуда-то из-за окон, они направлялись то ли в коридор за дверью спальни, то ли в какое-то теплое место на чердаке, а может, и к свежей воде в ванной.

Он встал, надел одежду, которую приготовил, чтобы пойти завтра на работу, и вышел в коридор. На работу он, конечно, не пошел. Он не ходил уже несколько дней. Он стоял в коридоре босиком и следил за муравьиной линией, которая тянулась грубой диагональю по стене и скрывалась за старым фамильным портретом. Его собственное лицо отразилось в стекле: он еще на двадцать лет моложе, и морщин не так много, первые только-только появляются. За стеклом, в выцветших тонах сепии – его мать и отец, и он сидит перед ними с двумя своими братьями, оба старшие, оба погибли на войне, и портрет висит на стене между ванной и…

комнатой Эми

…детской.

Он взял с высокой полки шкафа в коридоре баллончик с ядовитым аэрозолем. Затем, направившись к детской, заметил на стеклянной поверхности семейного портрета единственное черное пятнышко, которое ползло по щеке матери. Он поднял большой палец, чтобы раздавить нарушителя, но увидел, что на портрете на самом деле были не его мать с отцом, а он сам с женой и дочерью, которой не суждено было вырасти.

Эми.

На этой фотографии ей тринадцать, ее сделал…

должен был сделать

фотограф в магазине, годы спустя. Это была идея Конни. Семейный портрет на пестром синем фоне. Портрет, чтобы вставить в рамку и дарить друзьям на Рождество: отец в своем темно-синем костюме с галстуком и белой шляпе, мать в белой шелковой блузке и темной юбке-карандаш, дочь – в свитере с радугой и желтым пластмассовым обручем на волосах. Лицо все в веснушках.

Одинокий муравей пополз дальше, присоединившись к шеренге, следовавшей к двери в детскую, и теперь Ридер увидел, в косом послеполуденном свете, что улыбающиеся с портрета лица вновь принадлежали его отцу и матери, давным-давно умершим. Еще он увидел, что дверь в детскую, закрытая еще пару мгновений назад, теперь стояла распахнутая.

«К черту муравьев, – подумал он. – Моя жена спит в нашей кровати, а я не лежу рядом с ней, когда я ей нужен, и сама спальня теперь стала холодным, чуждым местом, и ничего утешительного в этой ужасной правде нет. Хотя он, конечно, вошел, не в силах удержаться, потому что, как он медленно теперь осознавал, это был сон, а сны всегда имеют собственные планы на истину и утешают тоже по-своему.

В ту зиму он целый месяц украшал детскую, выкрашивал желтыми и голубыми тонами. Милая кроватка из красного дерева, золотистое кресло-качалка в углу, мягкие голубые стены, отделанные белыми трафаретными облаками, теперь пылали медовым поздневечерним светом. Ридер видел, что муравьи ползли по абажуру с узором в виде пунктирного полета шмеля.

Муравьи странным образом следовали прямо по шмелиной траектории.

Ридер шагнул к лампе, держа палец на носике баллончика, и как раз в этот момент услышал мягкий стук откуда-то из коридора.

Затем еще один.

И еще.

Тишина.

Он замер, наклонив голову, слушал.