В двух шагах от вечности

Но у пехотной массовки были не такие современные штуки, а ржавые махины, похожие на ту, в которой щеголял убитый агентами-перебежчиками «матадор». Они дают немного защиты, примерно как панцирь рака-отшельника (особенно психологической, типа «Я в домике!»). Да еще годятся для переноса грузов на пересеченной местности, которые обычный человек не поднимет. От маломощной полицейской «рельсы», от осколков и простых пуль с небольшой проникающей способностью он спасет. От калибра 7.62 мм – тоже, если пули не бронебойные. А вот от попадания пули 12,7 мм эта броня все равно не защитит. Если и выдержит, то не сможет полностью самортизировать эффект удара для пилота (почему-то именно это название закрепилось за водителями всех экзоскелетов, включая те, которые не могли подпрыгнуть и на полметра), и ему переломает кости. Не говоря уже про попадание из нормального боевого рельсотрона от фирмы «Эдисон». Тот просто прошьет насквозь. Современные «скелеты» имеют активное покрытие, но и оно спасает далеко не всегда, а у этих ничего подобного нет. Или снаряд из танковой пушки, пусть осколочный, а не кумулятивный…Даже если не разнесет корпус, то выбьет из пилота дух.

И за все это сомнительное удовольствие приходится платить сильной потерей подвижности. Лечь можно, но в три приема, и встать так же. Поэтому Максим подумал, что их пилоты были смертниками даже в большей степени, чем «голая» пехота, которая, если что, сможет быстрее укрыться. Будь его воля, он бы все устаревшие экзоскелеты списал как металлолом. Ими хорошо разве что мирных протестующих пугать. Единственная польза от них – они слегка прикроют собой остальных. Но ненадолго. Да еще, может, от роботов, оснащенных оружием ближнего боя, броня защитит… на какое-то время.

Правильно Ортега, да и Шульц, больше полагались на легкую пехоту. Подвижность в городском бою важнее. Жаль только, что это была процентов на девяносто не только легкая, но и необученная пехота. Ополченцы-новобранцы. Поэтому многие даже бронежилетов не носят – а зря. Выживаемость повышается чуть ли не вдвое. Если бронежилет нормальный, а не старье конца ХХ века.

Утром будить никого не пришлось. В половине четвертого все уже были как штык, оделись, умылись, побрились. Сонливости ни у кого даже следа не было.

Перед вылетом перекусили протеиновыми батончиками из сои, а кто-то – из мяса сверчков. Даже в это блюдо они умудрились набабахать соуса чили. Большего и не требовалось. На случай, если штурм затянется надолго, у них с собой были еще такие же. Но добраться до них можно, только сняв броню. В «скелетах» же имелись только трубки с водой и питательной смесью.

Настроение было боевое. Напряжение и страх, которые ехали с ними из Канкуна, улетучились. Все были рады, что ожидание, похожее на то, что бывает в очереди к дантисту, когда у тебя запущенный больной зуб, – закончилось. Кто-то со смехом рассуждал о том, как их будут собирать по кускам, и как их вдовы будут опознавать, где кто. Еще раньше, чем Рихтер сделал шутнику замечание, на него зашикали остальные.

Но вообще-то к смерти тут было простое отношение. Когда еще в Канкуне Иван пытался рассказать бойцам-«вильистам» про перспективы бессмертия через двадцать-тридцать лет, они только смеялись:

«Зачем, друг? – посмотрел на программиста непонимающим взглядом сезонный рабочий с плантации ананасов. – Ты уже через тридцать лет заскучаешь! Да и хилый будешь, больной весь, старый. Жить надо весело. Пить, трахаться, бить морды. А потом ложиться в ящик. Чтоб другим место освободить».

Вот такие они были. Но в ящик первым лёг тот, кто рассуждал о вечности. Точнее, даже тела его пока не нашли. Боги не любят, когда ты рассказываешь им о своих планах.

– Трава лучше всего растет на перегное, – произнес вдруг индеец Рауль и погрузился в молчание. Он не уточнил, какую траву имел в виду. Но даже шутить про «дурь» никому не хотелось. За наркоту в такой момент любого в отряде поставили бы к стенке, не глядя на заслуги. Рихтер бы сам поставил.

Проверяя и подгоняя свою снарягу (под коптер-паком у него будет на спине обычный ай-пак, который сразу откачал лишний воздух и уложил предметы так, чтоб занимали минимальный объем, но все равно напоминал горб) Рихтер сам задумался над сложным вопросом.

О том, что весь их «день мертвых» – это танец бабочек-однодневок, efemera vulgaris, который он пару раз наблюдал в деревне теплыми летними днями. В детстве, когда на время отрывался от футбола и баскетбола и занимался, по настоянию матери, энтомологией. Это было скучно. Макса хватило ненадолго. Но его поразила мысль, что чья-то жизнь – в зрелой форме, не в стадии личинки – может длиться считанные дни или часы. Только тут вместо насекомых были люди. И это был их кровавый праздник справедливости, карнавал жизни и смерти на пороге великих изменений. Которые они не могли охватить умом, а многие из них и не увидят.