В горах Памира и Тянь-Шаня

Сейчас ей около восьмидесяти, но свое семидесятилетие она праздновала на Памире. Вся ее жизнь ушла на нечеловеческую борьбу с природой, с жесткой, суровой, но, как оказалось, не совсем неприступной природой Памира. Длинная жизнь, полная каторжного труда, как гвоздь, вбитая, вогнанная в Памир. Все менялось: годы, сорта, люди. Она оставалась. Она встает раньше всех и норовит всех будить, за что на нее многие ворчат; она целые дни с кетменем: сама поливает, окапывает, наблюдает, за что многие над ней посмеиваются. Она всегда опаздывала к обеду и к ужину, и за это на нее тоже ворчат. Она всю жизнь думала, что могла бы сделать в десять раз больше, чем сделала, поэтому кидалась на все и все хотела сделать сама. И если не в десять, то раза в три больше, чем могла, она все-таки сделала.

Мой одноклассник

Вспоминается мне еще одна жизнь, жизнь человека, только-только вошедшего в науку. Судьба отпустила ему не меньше талантов, чем другим, но вот времени не отпустила.

Это был мой одноклассник. Он вырос в рафинированно-интеллигентном ленинградском семействе. Отец его был первоклассный скрипач, ученик Танеева, мать до революции была спириткой, секретарем мистического журнала «Ребус». Не знаю, насколько это точно, но он клялся, что знаменитую книгу йога Рамачарака об индийских йогах на самом деле написал его дядька, носивший «в миру» совсем другую фамилию и живший в Ленинграде на 7-й Советской.

Дом моего друга был утонченный, артистический и даже вегетарианский. В школе мой одноклассник сидел впереди меня, а жил вовсе не в вегетарианском, музыкальном или школьном мире, а в дебрях Африки и в горах Тянь-Шаня.

Я непрерывно получал от него такие записки: «Кто из членов Моссовета первый побывал за 84° северной широты?», или: «Как ты считаешь, какой был главный недостаток Пржевальского?», или: «Отрезали уши Семенову-Тянь-Шанскому или нет?» Потом выяснилось, что севернее восьмидесяти четырех градусов первым побывал Нансен, выбранный в почетные члены Моссовета за помощь голодающим русским детям в первые послереволюционные годы, и что главным недостатком Пржевальского было то, что на охоте он не знал удержу и стрелял беспрерывно, пока были патроны.

Мы оба после окончания школы не попали в вуз, и я пошел на лесопильный завод, а он сразу уехал коллектором в экспедицию. Когда он прибежал сообщить мне о том, что уезжает, он светился от счастья. Я мучительно ему завидовал, но все же решил пробиваться в вуз.

Перед отъездом мы с ним говорили только об экспедициях и вообще находились в каком-то экспедиционно-бредовом состоянии. Мне до сих пор стыдно этого, но в те дни нас дважды можно было видеть на Елагином острове, увешанных ледорубами и высотомерами. Какое ужаснейшее пижонство! Какими мы были идиотами!

Потом он уехал, а когда вернулся, его рассказы были потрясающими, с таким азартом он рассказывал. Иногда даже, пожалуй, с излишним азартом. Как-то раз в пылу рассказа за чинным семейным столом, где в числе приглашенных были и знаменитости, он, увлекшись, выругался. Отец воздел свои руки, мать зажала себе рот, мертвое молчание воцарилось над этим сверхинтеллектуальным обществом. Но это мелочь, а вот от людей я знал, что он молодец, что он в экспедиции работал как дьявол.

Через некоторое время ему снова нужно было уезжать, но он заболел. Называли разные болезни, но точно никто ничего не мог сказать. Проходил месяц за месяцем, а ему становилось все хуже. А потом стало так плохо, что он уже не мог даже сам садиться в постели. Я заходил к нему, но не часто. Трудно объяснить почему. По-видимому, я слегка завидовал ему и немного стеснялся. Может, считал неудобным навязываться. Только после я понял, как он был одинок в это время. Но выдержка у него была чудовищная. Он никогда не говорил о своей болезни.

Между тем ему становилось все хуже. Видимо, в организме шел какой-то процесс. У него вырезали часть ребер. Процесс продолжался.

Я видел его последний раз, когда он только что перенес вторую операцию. Он был румяный и бодрый.

— Ты знаешь, — сказал он, — я впервые за эти полтора года, что лежу, почувствовал, что начинаю поправляться.

Минуты через две меня заставили уйти.

Я ушел, а он ночью умер. Его жизнерадостность накануне объяснялась просто: ему сделали укол морфия. Мне до сих пор стыдно. Почему я не ходил к нему, когда ему было так плохо? Ему досталась только одна экспедиция и после этого — смерть. Но какую же выдержку он показал и какие мог бы совершить дела, если бы ему достались и следующие экспедиции!

Географ

Другой портрет из экспедиционной галереи.

Это небольшой человек с бородой и горящими, как уголья, глазами. Зимой, когда он не в экспедиции, он читает лекции. Причем свои лекции — а он читал в вузах разных городов — он читает не в крахмальном воротничке и не стоя за кафедрой. Читает он в свитере или другом костюме с экспедиционным оттенком, сидя на кафедре с трубкой в зубах.