В конце будет Слово

Всё так зыбко вокруг меня, всё так зыбко внутри меня. Но в этот раз я не хочу забывать, не собираюсь сдаваться так просто, как бы тяжело ни было сохранять ясный ум. Каждый день я отправляю себя в путешествие, пытаюсь собрать воедино оставшиеся осколки, пытаюсь сохранить себя. Потому что сейчас я словно бы на краю пропасти и вот-вот сорвусь в темноту, а внизу – неизвестность. Может быть меня поглотят бурлящие воды или острые скалы разорвут меня: неважно. Важно лишь, что мои воспоминания – это ветви сухого дерева, за которое я ухватился, они стирают кожу до крови, но пускай так! Всё равно они – единственное, что удерживает меня от падения.

Глава вторая

Нам, людям, нравятся определённого рода мучения. От одних тёмно-синих, кроваво-красных воспоминаний нам хочется освободиться, но другие, зелёные, словно болотная тина, фрагменты прошлого мы взращиваем в себе с особым упорством. Если нечто извне причинило боль нашим близким, мы, пусть скрепя сердце и со слезами, но отпускаем ярость – тогда взамен приходит грусть. Если же человек сам заставил страдать того, кого любит… О, эту память он не отпустит никогда.

Наверное, поэтому я и расстался с Хироши Охаяси без борьбы – в том, что случилось с его семьёй, его вины не было. Он, кажется, работал на фабрике и много курил. Рак лёгких поразил его в пятьдесят с лишним, так что ещё полтора года после он был обузой для семьи. У него была жена Аико и две дочери: Катсуми и Сидзуку. Он… я умер в под конец 1938-ого, оставил беспомощных детей и любимую женщину. И угораздило же нас родиться в чёртовой Хиросиме! Конечно, 6 августа 1945-ого я не застал, но моя семья… В день, когда «Малыш» упал и заплакал, его… меня со своей семьёй не было. Это они видели страх и смерть, они были живыми мертвецами, они плакали и стенали среди таких же мертвецов. И после того, как "Толстяк" опустил свой жирный зад прямо на Нагасаки, моя жена и наши дочери всё ещё дышали, измученные лучевой болезнью, молящие Тебя о милосердии смерти и проклинающие американцев. Я не был виновен. Я не мог ничего изменить! А потому только в этой жизни осознал прошлое: той семьи, как и той версии меня самого, уже нет. Нет и страданий.

Но совершенно другое дело – Барбара Джексон. То, как я с ней обошёлся, нельзя простить себе, даже если сама она меня простила искренне.

Свои семнадцать лет и лето 1956 года я, она же Тереза Шервуд, встретила в пригороде одного из крупных городов на юге США. Здесь странно думать о том времени и верить, что была его частью. Послевоенная Америка, общество потребления, бэби-бум и чья-то сбывшаяся «американская мечта» в каждом аккуратном доме за белым забором. Моя мать была счастливой домохозяйкой, как и все её подруги, а мой отец хорошо зарабатывал. Мамино лицо, с улыбкой или в слезах, я до сих пор помню отчётливо. Но если представить отца – перед глазами лишь силуэт в строгом костюме, а в ушах звук захлопывающейся входной двери и заведённого автомобиля.

Тем летом к нам переехала Барбара Джексон. Ей тоже было семнадцать лет. Я закрываю глаза, чтобы грязная комната не запятнала образ в голове, и на несколько коротких мгновений воскрешаю Барбару такой, какой она была в 1956-м. У неё загорелая кожа, не гладкая и мягкая, как у нимфы, а настоящая и немного обветренная. Я держу её за руку, моя белая ладонь потеет в её горячей ладони. У неё непослушные рыжеватые кудри, которые то и дело падают ей на лицо. Я заплетаю её волосы в причёску, когда она меня просит, потому что вокруг невыносимо душно. У неё глаза зелёные, словно трава осенью… Нет, смотреть в эти глаза теперь я не могу.

Впервые я встретила Барбару жарким и солнечным июньским днём, когда вместе с подругами вышла из прохладного кафе, где мы ели мороженое, на улицу. Мороженое летним днём… хотела бы я сейчас ощутить его мягкую прохладу на языке, но вместо этого во рту до сих пор держится привкус проклятой смеси.

Мы по-прежнему стояли на углу кафе и смеялись, потому что платье Кэти сзади сильно измялось и немного загнулось кверху, и она, изображая обиду, поправляла его – как раз в этот момент появилась Барбара. Выглядела она ужасно, до крайности неопрятно. Я заметила её первой, как только отвлеклась от подруг: она шагала в нашем направлении и глядела на меня таким взволнованным взглядом, будто боялась, что мы, не дождавшись её, растворимся в воздухе вместе с дымом проезжающей мимо машины. Я толкнула локтем Элис, та одёрнула болтавших Мэри и Кэти, указав на незнакомку, и тогда уже вчетвером мы уставились на неё. Та ещё картина! Барбара еле волочила ноги, её вьющиеся волосы лезли во все стороны, она щурилась от слепящего солнца. Когда наконец она остановилась прямо перед нами, свежими и белыми, как ангелы, наши лица нахмурились, как одно. В глаза тут же бросились её блестящее лицо и мокрые следы на платье подмышками.

– Эм. Мы можем помочь чем-то? – спросила Элис и изобразила на лице вежливое участие.