В краю Сорни-най

У меня в руках книга «У вогулов», написанная в конце прошлого века К. Д. Носиловым, этнографом, писателем, гуманистом, который с таким проникновением и болью писал о северянах…

«Любопытная, дикая еще до настоящего времени страна, — читаю я. — Сколько раз я останавливался в очаровании перед твоими деревянными, бревенчатыми, старенькими юртами, спрятанными в ветвях ели, сколько раз я любовался, как умел этот дикарь («Я — дикарь?» — кольнет меня вопрос) маскировать свое селение для зверя и птицы, которая налетала и выбегала порой к самому окну дикаря; сколько раз я приходил в очарование от твоих торных тропинок, убегающих в чащу леса, и сколько раз я останавливался там при виде удивленных, но милых, черных женских глаз, пугливо спрятавшихся за какой-нибудь веткой пихты… Очаровательный, дикий край, где на каждом шагу было все новое, где на каждом шагу все говорило мне, что это новая, неведомая еще для нас, интересная жизнь и в далеком прошлом, и в настоящем, где становилось, глядя на нее, страшно за ее будущее с этой открытой, доброй душой дикаря и с его неопытностью перед русской цивилизацией… Откуда ты пришел сюда, дикарь, откуда ты принес такое доброе сердце в эту суровую природу, и какие места юга оглашали прежде, в доисторическое время, мелодии твоих былин и песен, которые ты поешь теперь при каждом случае: садишься ли ты в свой легкий челнок или отдаешься своей торной тропинке, или тонешь в этом вечно молчаливом, мрачном, пустынном лесу? Пой их, пока тебя не обеспокоила наша цивилизация, пой их, пока тебя не знает еще наше горе…»[1].

Возможно, меня и не тронуло бы, не взволновало бы так слово «дикарь», если бы это писал человек враждебный, холодный, если бы не говорил он так проникновенно о моих предках, если бы не коснулся их сути, стараясь найти выход из бедственного положения, бросившись на борьбу с чиновничье-капиталистическими порядками, которые окончательно закабалили северян, если бы…

Дикарь… Это слово могло бы относиться и ко мне. Ведь речь идет о недавних временах. 1884 год. Носилов мог встретить моего деда, который прожил сто лет и который успел поведать мне сказки о старом времени, когда слова «остяк», «вогул», «дикарь» имели одинаковый смысл…

«Я — Человек… Значит, должен я думать: так называться даны ли права мне?!» — воскликнул я в стихах. Наверно, этот вопрос не риторичен и не случаен. И не так уж просто сломить сложившееся веками представление о «дикаре», о неполноценности северян, детей природы, которым якобы опасна цивилизация…

Песня, самоутверждающее слово писателей Севера в этом смысле имели свое определенное значение.

И прежде, чем произнести: «Я — человек. Перед именем этим быть мне пожизненно в строгом ответе!» — прежде, чем произнести это, нужен был большой самоанализ — от древних ощущений близости с природой (медведем, кедром, лягушкой, водой, лебедем, землей, небом) до гордости чувствовать себя гражданином Страны Советов…

И когда я пел про синий ветер каслания, я думал не столько о цвете ветра и игре звуков под копытами оленей, сколько о жизни с ее запахами и красками, о ее вечном ритмичном движении. Задача моя была скромной: донести до слуха читателя древнюю музыку моего Севера, поведать о белой тайге, где бродит жизнь рядом со сказкой.

Этой сказкой, может быть, дышали когда-то все народы… Я ею дышал еще вчера. Вот я иду по зимнему лесу. Один иду. А мне кажется, что я не один в тайге. Вот добрым духом смотрит на меня медведь. А где-то рядом меня подкарауливает и злой дух. Он может на меня науськать своих покорных слуг — зубастых зверей.